Дежурные по стране
Шрифт:
— Понятно… Бей, пока я не передумал, Лёха. Я выдержу.
— Не могу.
— Ты с самого начала знал, что мы не в игры играем. Бей.
— Нет.
— Бей.
Левандовский замотал головой и попятился назад.
— Назад, собака бритоголовая.
— Яша, ты что? Мы же с тобой за одной партой.
— Ха, за одной партой, — ухмыльнулся Магуров. — Помнишь, как у тебя деньги из папки исчезли?
— Так это ты???
— Я!
— Врёшь!
— Это русский может врать, сколько ему будет угодно, а для нас, евреев, ложь — непозволительная роскошь, потому что вы сразу всех собак на нас вешаете.
— А ты очень изменился, Яша.
— Ты тоже, Лёха… Не в игры играем.
— Ты же меня сейчас просто разозлить хочешь.
— В яблочко, — бросил Магуров. — Я не нуждаюсь в твоей сопливой дружбе. Из-за таких вот драных
— А ты бы меня смог?
— Да. Мы с тобой не бабы, чтобы нюни разводить.
— Яшка-а-а, — взмолился Левандовский.
— Бей, крыса бритоголовая, иначе уже завтра я куплю тебе сарафан и кокошник, а потом проведу по улицам города, как медведя.
Бомбовый удар Левандовского раздробил Магурову нос. Кровавые осколки от взрыва взметнулись в воздух, упали в снег и растопили его. Алексей продолжил яростную атаку, и уже через минуту местность на лице Якова изменилась до неузнаваемости. Вот так же (с тем лишь отличием, что во время чеченской войны солдаты второго мотострелкового батальона не знали, что из-за преступной халатности командования расстреливают высоту, занятую четвёртой десантной ротой сутки назад) Левандовский из всех орудий расстреливал Магурова, своего лучшего друга. Там, в Чечне, пехотинцы не подозревали о том, что над ними гибнут не успевшие окопаться десантники. А здесь, в Шанхае, — в который с чистыми помыслами пришёл Яша неделю назад, — Алексей уже видел, кто перед ним, но всё равно ничего не мог поделать. Дежурные по стране несли потери, а целый и невредимый враг стоял в сторонке, ехидно улыбался и комментировал удары руками и пинки. Но даже озверевшие от вида человеческой крови фашисты содрогнулись бы, если бы услышали диалог наших героев, состоявшийся после того, как всё было кончено.
С глухими рыданиями Алексей опустился на колени перед ветошью, в которую превратился его друг после избиения, и произнёс:
— Я проклят… Я ведь не для проформы, а из ненависти тебя бил. — Левандовский упал на спину Магурова и тихо-тихо завыл: «Яша-а-а. Яша-а-а, как жи-и-ить. Не хочу-у-у. Хуже и-и-их. Мальчишка-а-а. От славянофила до фашиста один ша-а-аг. Не вери-и-ил. Фашист во мне всегда ж-и-и-ил. Всегда-а-а.
— Знаю, Лёша, — расклеив запёкшиеся в крови губы, сказал Магуров. — Знаю и то, что твоя ненависть… сейчас вышла… Иди к ним… Бросишь… возненавидишь их — прокляну… И не кори себя… Ты не так, как менты людей в казематах… У них — метод, спокойно калечат, душегубы, а ты — не такой… Для тебя страшно было… Слава Богу… Иди.
После встречи с другом Левандовский перестал есть. Он мало спал и быстро терял в весе. Его глаза ввалились и горели лихорадочным огнём, совесть хватали инфаркты, исстрадавшаяся душа рассогласовалась с истощённым телом и мечтала о смерти, как узник Освенцима. Алексей ненавидел и боялся себя. Он замолчал, и Владимир Сергеевич не докучал ему разговорами, понимая, что рядом с ним живёт человек, самостоятельное сердце которого не нуждается ни в одобрении, ни в понимании, ни в поддержке со стороны людей.
— Боже мой, — думал бомж. — Их сотни тысяч, если даже я одного встретил. Откуда они? У них же самые обыкновенные матери и отцы. Пища, которую они употребляют, ничем не отличается от еды, готовящейся на кухнях всей страны. Я же вижу, что он счастлив. Пал, а счастлив, и даже сам не осознаёт этого. Ему кажется, что он мучится, а ведь он счастлив как никогда. Россия ещё не знала таких. Сейчас они готовятся, ломаются и бродят, как закваска, чтобы потом в самом жестком обществе, в самой гнилостной среде, среди самых порочных людей чувствовать себя превосходно и весело высасывать гной из общественных ран. Прошла эпоха «белых ворон», которые лелеяли своё одиночество, отпочковывались и были гонимы отовсюду за броско-избранный цвет перьев, экстравагантное поведение и экстраординарные принципы. Чёрные вороны с белыми сердцами — вот новые русские; таких и примет, и полюбит стая. Людям, подобным Алексею, будет радостно и интересно только там, где самое дно; они изучат родословную зла, как свои пять пальцев, и начнут расщёлкивать тёмные
души, как семечки. Чёрта с два кто-нибудь из них отступится или взвоет от народа, потому что без него им жизни нет.В продолжение пяти дней после шанхайской истории Левандовский собирал компромат на фашистов. Попутно он успел провалить восемь рейдов боевых «пятёрок», заранее предупреждая милицию о маршрутах передвижения скинхедов по улицам города.
— Чё-то легавых развелось, — недоумевали бритоголовые, не догадываясь о том, что милицейские кордоны на пути следования чёрных отрядов выставлял Алексей, и что стоило чуть отклониться от заданной Стёговым траектории передвижения по городу, и уже бы никто не смог помешать их беззакониям.
Двадцатого января 2000-ого года, находясь в штаб-квартире «Русского национального единства», Левандовский почувствовал, что его презрение к самому себе достигло Эвереста и вонзило истерзанный флаг совести на макушке горы. Алексей посмотрел вниз. Под ним проплывали облака. Лёгкий ветерок трепал его волосы, и он никак не мог понять, откуда у него, у бритоголового фашиста и последнего человека на планете, появились шёлковые пряди. Ему было легко и спокойно. Он не испытывал страха. Алексей долго стоял на пике, наслаждаясь ласковым солнцем, а потом, когда вокруг него опять начала сгущаться тьма, вырвал флаг из снега и начал спуск. Внизу его ждали люди.
— Это я вас ментам сдавал, — сказал Левандовский.
Среди скинхедов произошло замешательство. Только спустя минуту Стёгов заговорил:
— Ты знаешь, как поступают с предателями.
Фашисты поднялись с дивана, стульев и вынесли приговор:
— Смерть!
— Ты всё слышал, Лёха, — произнёс Стёгов. — Раз сознался сам, мы тебя не вздёрнем, а расстреляем. — Бригадир посмотрел на часы; они показывали половину первого ночи. — Самое время. Если готов — поехали.
— Поехали. Мне уже всё равно, как умирать.
Левандовского отвезли в берёзовую рощу и приказали ему рыть могилу. Замёрзшая земля не поддавалась лопате, и Алексей развёл костёр. Он сказал скинхедам, что никуда не собирается бежать, поэтому им лучше посидеть в тёплых машинах, пока он не приготовит себе могилу. Посовещавшись, фашисты решили, что из-за крещенских морозов Левандовский разогреет землю не раньше утра и, оставив с пленником двух караульных, разошлись по автомобилям.
Потекли часы ожидания. Это была последняя ночь для Левандовского, и он упивался ею. Догадываясь о том, какая участь постигнет его за предательство, он ещё до прихода к скинхедам подвёл итоги прожитой жизни, мысленно попросил прощения у друзей и напрямую — у Бога. Оставался только один неразрешённый вопрос, который мучил его, не давая в полной мере насладиться красотой зимнего леса: что будет с родителями?
— Папа… Мамочка милая, — перенёсся Алексей в родной дом, в котором родился и вырос. — Я благодарен вам за всё, что вы для меня сделали, но вы должны понять, что я иду на смерть сознательно и что моя душа, как и души всех людей с незапамятных времён и до скончания века, не принадлежит никому, кроме Господа. Для вас Алёша — прежде всего тело, которое ты, мамочка, кормила молоком в первые месяцы жизни, а ты, папа, с умилением учил ходить. Тело — ваше, а душу в меня вдохнул Бог, а потом наблюдал за её малейшими движениями, за её ростом и развитием. Ваши понятия о душе сына ограничивались двумя предложениями: «Лёша, ты хороший мальчик… Лёша, ты плохой мальчик». А Господь в мельчайших подробностях видел, насколько я хорош или плох. Для тебя, мама, я пошёл в первый класс в семь лет, как это положено всем детям, а для Бога — раньше, намного раньше. Мне не было ещё и трёх, когда я поделился мороженым с девочкой из бедной семьи, которой никогда ничего не покупали. Да, именно тогда я получил свою первую пятёрку, а ведь не то, что читать и писать — разговаривать толком не умел. А вот во второй класс я перешёл, когда мне было уже десять лет. Десять, мама, а не восемь, потому что мой дневник пестрел двойками, которые ставил мне Господь за то, что я не слушался тебя, дерзил старшим, дрался и хулиганил. До сегодняшнего дня физический рост вашего сына перегонял духовный, и я хочу это исправить. Немедленно. Экстерном. — Левандовский подбросил веток в огонь, достал из куртки записку и обратился к охранникам: «Пацаны, когда вы меня сюда везли, то говорили, что вам нужно алиби. Я позаботился об этом. Вот записка, собственноручно написанная мной. Подбросите её в мой почтовый ящик. В ней ваше алиби, ваше стопроцентное спасение, парни».