Дикое Сердце

Словно выплюнув последние слова, дрожащая от злобы София Д`Отремон жалила словами, а нахмуренный Ренато был в замешательстве. С его губ слетела печальная фраза, не было осуждения или упрека:

– Бедный Хуан! Какая, должно быть, тяжелая жизнь у него была! Сколько же он страдал и боролся, чтобы чего-то достичь!

– Если бы он хотел стать хорошим человеком и добился бы чего-нибудь, я бы поняла твои слова, за такие усилия его бы вознаградили. Но что он сделал? Родился в пороке, продолжает жить в пороке и все больше туда опускается.

– Это правда. Но с самого детства он жил с отравленной душой.

– С чего это вдруг он отравлен? Почему бы тебе не сказать, справедливости ради, что в нем есть порок и дурная кровь?

– Если бы это было так, не думаю, что мой отец стремился бы его защищать.

– Не веришь? Ай, Ренато! Ты уже мужчина, и я могу говорить с тобой откровенно. Твой отец был далеко не святым.

– Я прекрасно знаю, каким был мой отец, – порывисто вскочил Ренато, словно его ужалила гадюка.

– Я не хочу подрывать твое уважение и любовь к отцу, – смягчилась София. – Но не все так, как ты себе представляешь. Если бы мог вспомнить…

– Я отлично помню, мама, и есть что-то, словно заноза в сердце. В последний раз я говорил с отцом дерзко и непокорно.

– Ты защищал меня, сынок, – София пыталась оправдать его. – Тебе было всего двенадцать. Нет ничего унизительней и мучительней для меня, чем поведение Франсиско в ту ночь; и нет ничего прекраснее в моей жизни, чем воспоминание о твоем поведении, Ренато. Если это тебя ранит, и терзают угрызения совести…

– Никогда, мама, – прервал Ренато твердо и решительно. – Я сделал то, что следовало, и хотел бы, чтобы сделал мой сын, даже против меня самого в момент ярости и сумасшествия, когда я забуду об уважении к его матери. Он это понял, доказательством было его выражение лица и поведение той ночью. Чувствуя стыд за ту жестокость, он сбежал, прячась от моих глаз. Сел, как сумасшедший, на лошадь из-за отчаяния и тревоги, и случилась трагедия, стоившая ему жизни. Когда я снова увидел его, его рука протянулась приласкать меня, и он похвалил меня в последний раз: «Я знаю, ты сможешь защитить и позаботиться о матери». Помнишь?

– Да, да… – шептала София сдавленным голосом.

– Но было и поручение, похожее на просьбу, – настойчиво упорствовал Ренато. – Он велел помогать Хуану, поддерживать, как брата. Я знаю, тот был сиротой, сыном умершего в нищете друга. На пороге смерти отец передал мне просьбу другого умирающего, волю которого не смог исполнить.

– Забудь о словах отца, Ренато. Он был почти без сознания, когда говорил их. Это было одержимостью, его навязчивой идеей; из-за проклятого мальчишки у нас и был спор.

– Спор между вами был из-за Хуана? – сильно удивился Ренато.

– Естественно. Я всеми силами старалась защитить тебя от негодяя, которого твой отец упорно пытался привести в дом, и за это ты так благодаришь меня, вставая на его сторону, – с досадой пожаловалась София. – Не представляешь, как я страдала. А как я пережила четырнадцать лет одиночества, больная, одинокая, во враждебной стране, в этом климате, который мне вреден? Ведь я жила и боролась только ради тебя, защищая то, что тебе принадлежит: состояние, будущее, твой дом, честное имя.

– Я это прекрасно знаю, – признал Ренато, словно извиняясь.

– Ну, если знаешь, тогда не должен терзаться.

– Хорошо, мама, – прервал Ренато, желая закончить неприятную сцену. – Забудем это. Завтра я поеду в Сен-Пьер. Договорюсь с Айме и сеньорой Мольнар, чтобы они готовились к поездке. Я знаю, тебе очень понравится Айме, и вдвоем мы попытаемся вознаградить тебя за все испытанные трудности. Вот увидишь.

12.

Отдаваясь гулом в глубине грота, наполняя его именем, которое было медом на губах, раздался мощный голос Хуана:

– Айме, Айме!

Не было ответа на его зов. Он сделал несколько шагов в грот по мягкому песку и вышел на пустынный пляж. Перепрыгнув по-кошачьи ловко острые камни, он вскарабкался по нехоженой тропинке крутых склон.

Он пробрался в глубину сада Мольнар. Рядом меж камней прыгали беспокойные воды ручейка, освежая воздух; с толстых стволов свисал цветной, плетеный, шелковый гамак. Трон опасной женщины, которую он любил, сейчас был пуст. У гамака на земле валялся цветок, сорванный беспокойными и страстными пальцами, веер, крошечный флакон с духами и последний номер вольного парижского журнала. Хуан Дьявол отодвинул ногой эти безделушки и осторожным тигриным шагом, словно из засады, приблизился к старому дому, шепча:

– Айме, Айме!

– Доченька, разве ты не рада снова быть здесь?

– Да, мама, я рада снова быть с тобой. – Моника Мольнар только что приехала из монастыря, одетая в накрахмаленный головной убор и белую власяницу послушниц Воплощенного Слова. Отшлифованное, блестящее, серебряное сердечко, приколотое к груди, дополняло убранство, которое чудесно подчеркивало ее величественную осанку.

– Было так грустно возвращаться в этот дом без тебя, – всхлипывая, запричитала Каталина Мольнар. – Я так по тебе скучала!

– Ты скоро привыкнешь, мама.

– Никогда, дочка, никогда. Если бы ты только изменила свое решение, моя Моника. Везде можно служить Богу.

– Я знаю, мама, еще знаю, что скоро едва ли буду тебе нужна; Айме будет достаточно, чтобы заполнить этот дом. Кроме того, она скоро выйдет замуж, и тогда ты будешь жить вместе с ней, как и полагается. Я же последую своим путем. А где Айме?

– Ранним утром она уехала с подругами. Мы не подозревали, что меня вызовут, чтобы сообщить о разрешении тебе покинуть монастырь. Увидишь, как она будет рада, когда вернется и встретит тебя здесь. Твоя сестра безрассудная, но хорошая. И тоже любит тебя, дочка, поверь мне.

– Мне тоже хочется верить в это, мама.

Неуверенными шагами Моника пересекала большие комнаты старинного дома с массивными выбеленными стенами, старой и хорошо ухоженной мебелью, с широкими окнами, выходящими в дикий сад – единственное наследство, которое оставил им покойный сеньор Мольнар.

– Полагаю, ты можешь снять облачение, так?

– Конечно, хотя предпочла бы не снимать.

– Хорошо, – подчиняясь, согласилась Каталина. – Не буду тебе мешать. Это твоя старая комната. Хочешь снова ее занять? Думаю, она лучшая, здесь больше света и воздуха. Подожди меня немного, пока я отдам распоряжения, чтобы все привели в порядок. Я позову служанку.

Моника де Мольнар осталась одна, но не задержалась в комнате с широкими окнами. Она чувствовала глухую тоску, а также волнение, которое не давало ей покоя. Она зашагала безо всякого направления, продолжая идти через ряд длинных широких комнат. Машинально двигалась, подталкиваемая какой-то посторонней силой, сердце билось с волнением в старом отчем доме. Наконец, дошла до последней комнаты без мебели, где за большими ставнями окна шевельнулась тень. Затем дерзкая рука толкнула и распахнула их настежь, и мужской голос воскликнул: