Диковинки Красного угла
Шрифт:
Протискиваемся мы с отцом Порфирием, а милиция не пускает нас, один майор сгоряча даже пистолетом пригрозил. Глянул на него строго отец Порфирий, и сразу присмирел майор. Строгость у отца Порфирия особая, благая, ее не пугаются, ее уважают. Да и есть ли что на свете, чего бы этот майор испугался?
— Ты, сударь с погонами, не кипятись, а пропусти, — тихо сказал отец Порфирий. — Глядишь, мы вновь обращенного раба Божия и сдвинем с места.
Оглядел отца Порфирия майор и велел пропустить, а сам побежал чинам докладывать. Те шушукаются, глазками своими на отца Порфирия зыркают. А вид у отца Порфирия внушителен, благообразен: борода белая лопатой, волосы белые до плеч и одеяние монашеское черное.
А рабу Божьему уже цепь к ногам привязать
— Ну, мил человек, раб Божий, дело ты свое сделал, Господу послужил по силам. Пойдем теперь, милый...
Взял его отец Порфирий за рукав, потянул легонечко, он и пошел за отцом Порфирием. Расступились все чины, оторопели. Так и прошли мы сквозь их строй. Если б не благодать над нами, разве бы позволили нам уйти!
Повез отец Порфирий покаявшегося к себе, исповедал, причастил, и отошел тот мирно ко Господу. Что ж, дело свое на земле сделал, во грехах покаялся, незачем больше по острию соблазнов ходить. В мир вечности отходить надо. А вот с начальником крикливым, с тем хуже. Когда мы с батюшкой ушли, он плюнул со злости, прыгнул в свою черную машину, взялся за руль, да как газанет! А руки-то и приросли к рулю. Так и погнал он, сам не зная куда. Быстро мчится машина. И ни сбавить скорости, ни затормозить, в одном только властен над ней крикливый начальник: вправо-влево рулем ворочать. И мотор не глохнет, хоть бензин давно кончился, и с вертолета зацепить его пытались, и из другой машины перехватить — тщетно. Мотается он, несчастный, по дорогам, перескакивает с одной на другую, кружится, и конца этому не видать. Шарахаются от него машины, шарахаются люди. Иногда у него даже появляется желание наскочить на кого-нибудь, но этого ему Господь не дает. Мы с отцом Порфирием молимся за него. Чем его путешествие кончится, а может, кончилось, одному Богу ведомо.
— Однако сомнение у меня, Игнатий Пудович, — сказала Карла. — Почему же Бог по рукам не надавал тем, кто храмы закрывал? Ведь столько храмов взорвали и сломали, и никаких чудес явлено не было. Один мой дедушка сколько их закрыл...
Игнатий Пудович сделал шаг в сторону Карлы и взял ее за руку:
— А за дедушку, Клара Карловна, всем нам молиться надо усердно, а тебе — в первую очередь.
Ни Карла, ни ученики ее, ни Петюня и внимания не обратили, что он на «ты» ее назвал, все сосредоточенно смотрели на его выразительное лицо.
— Ведь мы же, деточки, — Игнатий Пудович отпустил руку учительницы, — ничуть не лучше этого дедушки. А кто ж за дедушку Клары Карловны помолится, кроме нас? Может, и свел нас Господь для того только, чтоб молитвенники у него появились. А чудеса, Клара Карловна... эх... «Род лукавый и прелюбодейный знамений ищет, и не дастся ему знамения...» Ведь одного такого чуда должно было б хватить, чтоб как узнали о нем, так всем бы разнести. А те, кто закрывал, да ломал, исправились бы. Ан нет... Да, и не хотим мы каяться как следует. А Господь терпит наши грехи и ждет. Ибо терпелив Господь и многомилостив. Ну так как: завтра на наш Новый год придете, чайком побалуемся, поговорим?.. А уж сейчас, простите, нам с Ваней надо ледок подолбить, снег сгрести...
Обратно Карла и дети шли вместе и молчали; каждый думал о своем.
Антон пытался сообразить, что бы он делал, если бы вдруг точно узнал, что завтра умрет. Дума его как-то не получалась, но он точно знал, что не будет конструировать ракету для полета на Луну. Ему уже не хотелось избить старого врага своего, соседа Ваську, да и слово «враг» как-то размылось.
Павел Фивейский мечтательно представлял, какой эффект произвело бы среди его семьи (и Карла в гостях!), если бы вдруг в окно влетел ворон и принес ему хлеб — и как бы завидовали ему присутствующие. Но потом, сквозь мечтательность, он увидел, как несется ему навстречу черная тройка, и сразу сгинуло мечтательное представление;
он услышал в вышине карканье ворон, которые отнюдь не собирались нести ему хлеб.Евдокия удивлялась тому, почему раньше ей не нравилось такое звучное и красивое ее имя.
Карла глядела на своих ребят и видела в них такую задумчивость, которой почти никогда не замечала от своих слов. И знала она теперь, что нечего ей сейчас им сказать такого, что запало бы им в душу. И еще решила завтра обязательно поставить свечу за упокой своего дедушки. А Петюня думал о том, что надо было остаться и помочь церковному сторожу сгребать снег...
Вернувшись домой, Клара Карловна решила, что завтра возьмет да и поведет своих шестиклашек на этот необычный старый Новый год, который и есть настоящий и единственный Новый год, наступающий через неделю после Рождества Христова. Однако такое ее решение могло оказаться открытым вызовом учебному процессу, поскольку каникулы кончились. А завтра у Клары Карловны полный загруженный день — шесть уроков (одна историчка на всю школу), и, уведя после урока своих шестиклашек на праздник старого Нового года (да завуча инфаркт хватит!), она, ясное дело, все остальные уроки сорвет. Остается одно — «заболеть», позвонить и сообщить об этом завучу и взять с собой тех ребят, что были сегодня: Антона, Павла с братом Петюшей и Евдокию. И Клара Карловна позвонила завучу.
Разговор длился почти час, разговор тягостный, склочный, суть которого со стороны завуча сводилась к тому, что учителя болеть не имеют права («Мертвая, но ползи на урок!..»), а со стороны Клары Карловны к тому, что «А я все равно не приду!»
Переговоры кончились в пользу Клары Карловны. И сразу на нее навалились очень невеселые мысли о своем любимом предмете, о том, как поставлено в школе его преподавание, сколько раз программа переставлялась с ног на голову и обратно. Вспомнились слова Вани Собирателева о том, что в учебниках истории полно вранья, что было, увы, правдой, только раньше врали об одном, а теперь о другом. И она позавидовала учителю математики (тоже один на всю школу): дважды два всегда и везде четыре, и в Москве, и в Африке, и на обоих полюсах. А в ее предмете широчайший простор для поговорки: «Мели Емеля, твоя неделя».
Невеселые мысли прервал телефонный звонок, Клара Карловна подняла трубку и услышала голос церковного сторожа. Эх и обрадовалась она этому голосу! Игнатий Пудович извинился за беспокойство, сказал, что снег они с Ваней уже расчистили, спрашивал, есть ли у нее время для одного деликатного вопроса.
— Конечно, есть! — воскликнула Клара Карловна. Суть вопроса состояла в том, чтобы она посмотрела рукопись, творение церковного сторожа, с текстом завтрашнего представления.
— Никогда в жизни я ничего не писал, а вот пришлось... Вообще-то, уже репетировали, батюшка благословил, но просил, чтоб кому-то, кто пограмотнее, показал. А когда вы были у меня — забыл. Я к вам могу подойти, куда скажете.
— Нет! Я сама к вам с удовольствием приду.
Ей вдруг страшно захотелось снова оказаться в маленькой сторожке с запахом ладана, у необыкновенного Красного угла с его диковинками среди горящих лампад. Быстро оделась и пошла. Во дворе увидела первоклашку Петюню, который катался с горки.
— Эй, Петюня, — крикнула она, — пойдешь со мной в ту сторожку, где мы сегодня были? Маме я оттуда позвоню.
Петюня мгновенно согласился.
Игнатий Пудович встречал учительницу радостной улыбкой. И у той был рот до ушей.
— Игнатий Пудович, надеюсь, вы завтра будете без грима? Он вам совсем ни к чему, вы ведь и вправду вылитый Дед Мороз.
— Конечно, без грима, Клара Карловна. Ну, а вы-то будете?
— Обязательно. Я уже наврала завучу, что заболела.
— М-да, — сторож почесал затылок. — А врать-то, оно того...
— Ну, а что мне было делать? — Клара Карловна развела руками. — Об отгулах и «за свой счет» — учителям и думать нечего. Никак тут без вранья. Ложь во спасение! — последнюю фразу она произнесла, широко улыбаясь.