Диковинки Красного угла

Атаман подошел к связанным и обратился к иеромонаху:

— Слышь, батюшка, как тебя?..

— Пострижен в Феофана.

— Отец Феофан, а монетка та, из креста нательного, где она? В мешке каком-нибудь?

— Нет, при мне она, в кармане.

Атаман вынул из ножен здоровенный свой кинжалище, перерезал веревку и поднял иеромонаха за руку. Остальные поднялись сами. Отец Феофан вынул из кармана рясы монетку, подал ее атаману. Тот повертел ее, пристально на нее глядя, хмыкнул, покачал головой и отдал отцу Феофану со словами:

— Как настоящая.

— А она и есть настоящая.

— И много таких надо?

— Много. Двести тысяч рублей требуют.

— Сколько?!

— Сколько требуют, столько и соберем. Даже если ты вот это, — иеромонах кивнул головой на повозки, — отнимешь.

— Не отниму, — глухо сказал атаман. — Езжайте.

— Э, нет, атаман, — встрял опять Башня. — Мою долю с этого ты отдашь!

— С этого не будет ничьей доли! Со следующей добычи мою долю возьмешь. Или — катись на все четыре стороны! А еще хоть слово скажешь про долю — это будет твое последнее слово, — атаман зловеще качнул своим кинжалищем. — Всё! А вы езжайте. Один из моих ребят вас до Оки сопроводит. А то неровен час на вас Васька Бобер нападет, там он хозяйничает, поделено у нас. А моего орла увидит — не тронет...

Иеромонах Феофан еще издалека узнал его. К их нижегородскому стану, куда стекались обозы с выкупом, подъезжал кузнец-плавилыцик Василий Адрианович. Подъезжал на подводе, нагруженной четырьмя огромными мешками, в которых постукивало металлом о металл.

— Мир тебе, кузнец Василий, — встретил его отец Феофан.

— И тебе мир, батюшка, и благословения прошу, — ответил кузнец, подходя к иеромонаху.

— Однако, где ж это ты, при твоем разорении, мешки такие добыл?

— Эх, батюшка, не знаешь, где найдешь, где потеряешь, — кузнец перекрестился. — Вскоре как вы уехали, нагрянули ко мне разбойнички. Много слыхал я про них, а увидел впервые. Эх, говорю, ребятушки, у меня басурманы все гвозди из стен выдернули, нечем вам поживиться, гол как сокол. А атаман ихний и говорит мне: «Ты свой крест нательный в монетку перековал?» — Я, говорю. Неужто за это казнить меня вы прискакали? И вижу, кинжальчик у него моей работы, пару лет назад купцу одному нижегородскому по заказу ковал. Добрая работа, не ржавеет, любой щит пробьет, любой нож перерубит. А атаман видит, как я на кинжал смотрю, усмехается. «Не бойся, — говорит, — не затем я здесь, чтоб им тебя зарезать». Да, говорю, обидно от этого кинжала смерть принимать. Ну и говорю ему, что моя, мол, работа. Очень атаман удивился, лицом переменился. «Ты, — говорит, — садись сейчас на эту подводу, что мы привезли. В мешках, — говорит, — всякие кубки, да ложки-брошки серебряные, и золотишко есть. Догоняй монаха. От нас князю Василию выручка...» Потом глянул с тоской на кинжал, усмехнулся. «Ну, — говорит, — и его забирай, как свое отдавай». Вот так, батюшка Феофан.

Иеромонах ничего не сказал, перекрестился только.

На великий праздник Покрова Богородицы, первого октября, государь Василий Васильевич был отпущен, а семнадцатого ноября, в день преподобного Никона Радонежского, ученика Сергиева, торжественно въехал в Москву. А по пути (сопровождал его назад тот же Феофан) остановился он перед домом кузнеца Василия Адриановича, кланялся ему в ноги, с целованием монетку вернул и сказал:

— За меня ты последнее отдал и она мне теперь дороже всего, прими же от меня самое мое дорогое...

— Вот такая, деточки, история, — закончил Игнатий Пудович. Все потрогали монетку, а Петюня спросил:

— А почему она зеленая?

— От времени. Окислилась — так это называется. А я не чищу ее, подновлять ее незачем. Такая, какая есть, она больше о том времени скажет.

— А как она к вам попала? — задумчиво глядя на монетку, спросила Карла.

— Так ведь кузнец — это ж предок мой, сын Адриана, который на колу мученическую смерть от Тамерлана принял. Во-от... Ну а теперь, после монетки, перейдем к кирпичу. Назовем историю: 

Кирпич Ивана III

— Гладкий, будто полированный, — Игнатий Пудович погладил кирпич. — Правда, выбоинки есть, борозды. Много он видел... Когда говорят, что этот камень много видел, или дерево много видело, то это, конечно, неправда. Ничего не может видеть мертвое тело. Все, что вещи о себе и о времени своем рассказывают, все это — сила воображения и разумения нашего, людского. Напряжем же наш ум и воображение и поспрашиваем у нашего кирпича, откуда он взялся, где побывал, что повидал на Руси нашей, матушке...

Начиналась история кирпича пятьсот лет назад. Стоял, разрастался город на Москве-реке, столица государства Российского — красавица Москва. И недалеко от Москвы, за Красным холмом, жила своей немудреной жизнью глина. Но это была не совсем обыкновенная глина. Мастер каменных дел, Фиораванти, что прибыл из Италии (государь Иван III, сын Василия Васильевича, его пригласил), осмотрел эту глину, пощупал и сказал, что это та самая глина, из которой крепчайшие кирпичи получатся, а построенные из них храмы и дома будут стоять веками и не обрушатся. Большим знатоком своего дела был мастер Фиораванти! А наши мастера отменными учениками оказались.

Перво-наперво, взял маэстро Фиораванти кусок глины и стал разминать его. Не привыкла глина к такому обращению, удивилась она. Веками лежала и никто ее не трогал, в дождь и слякоть размокала, как кисель становилась, и люди, по ней едущие, ругали ее. Под солнышком она сохла, каменела, тот кусок дороги, где она лежала, становился очень удобным для проезда, и люди хвалили ее. И хула, и похвала людская безразличны были глине. Но мяли ее и рассматривали вот так — впервые. Затем глину смешали с чем-то, надавали по бокам и сунули в огонь. Тот яростно злился и своими языками словно растерзать ее пытался, но выходило наоборот — глина чувствовала, как набирается внутренней силы и крепости. И через некоторое время этот охлажденный кусок правильной формы ощутил, что он уже не глина, он — кирпич! Он увидел, как некий дюжий мужик поднимает над головой молоток, и тот летит на него сверху — аж воздух свистит от его полета. Все застыло в кирпиче от ужаса — сейчас конец!

— Бум-м! — гукнуло по кирпичу.

Ойкнул кирпич, подпрыгнул и — остался невредим. Покачал удивленно головой человек с молотком, а кирпич зло подумал: «Тебя бы так!». Но потом поразмыслил и решил, что злиться нечего. Раз уж он кирпичом стал, надо же было его как-то испытать. И он видел, что люди довольны им.

И вот взял его в руки сам государь Иван III.

— Ай да кирпич! — воскликнул государь. — Всем кирпичам кирпич.

Зарделся кирпич от государевой похвалы. Подкинул его Иван III на ладони и сказал:

— Такому кирпичу — особое место. Пусть он ляжет в основании Успенского собора, что мы в Кремле вместо старого строить начнем.

Но не суждено было нашему кирпичу лечь в основании собора Успенского. Русские мастера скоро и споро понаделали еще множество таких же кирпичей. Один к одному кирпичики, ничем не хуже нашего. Ну а строители, начав строить, в фундамент, к сваям дубовым, эти кирпичи и положили — не различить ведь их. Так, ненароком, малый приказ государев нарушили. Ну, да крепость собора от этого меньше не стала. А воля-то государя в том была, чтобы на века строить — и ее выполнили.

Наш же кирпич лег в кладку высоко над землей. А потом рядом с Успенским собором колокольню Ивана Великого выстроили. И кирпич оказался прямо напротив звонницы. Лежал он, стиснутый своими собратьями, скрепленный с ними раствором, и любовался Москвой, которая расстилалась перед ним за кремлевской стеной. Колокольный звон отлетал от него и несся над Москвой, и люди, услышав его, крестились и говорили:

— О! С Ивана Великого ударили...

Наш кирпич купался в дивных звуках перезвона. Он его не только отражал, но и впитывал. Он смотрел на замоскворецкие церковные кресты и становился иным, не таким, каким лег в кладку. Крепость его увеличивалась, и не только крепость. Не один уже только звон отражался от него и летел через кремлевскую стену к людям, но и благодать Божия, которой насыщен был весь Кремль.