Дитя среди чужих

Таракан взбирается на тыльную сторону ладони, подползает к нижней губе. Его усики смахивают там влагу. Маслянистые глаза смотрят в теплую темную расщелину, которая зовет к себе. Влажный язык выскальзывает, облизывая сухую нижнюю губу.

Язык скользит обратно, и таракан следует за ним.

Дженни не чувствует вторжения – по крайней мере, сознанием.

Большой жук почти полностью заполняет ее рот, но проталкивается глубже, обратно по скользкому теплому языку к горлу и ныряет вниз, словно по скользкому туннелю, пробираясь в пищевод.

Дженни давится, затем инстинктивно сглатывает; слюнные железы толкают жука вниз, как ребенка на водной горке. Ее дыхание возобновляется, ровное и твердое.

Умирающий таракан быстро растворяется в кислотах пустого желудка Дженни, ее тонкий кишечник охотно принимает зараженные (но относительно богатые питательными веществами) соки, выделяя белки в организм – сначала через кровоток, затем печень, затем они попадут в спящий мозг, как чернила, брызнувшие на губку, превращая сны в самое худшее, что только может вообразить ее подсознание.

– Дженни? Грег? Что за херня? Что… Господи… какого лешего вы творите?!

Дженни, тяжело дыша, голая и потная, поднимает глаза и видит своего отца, стоящего всего в нескольких ярдах от того места, где она стоит на коленях в грязи, прижимаясь промежностью к своему брату-близнецу, как кошка во время течки.

– Вот черт! – кричит Грег. Он дергается и извивается, отталкивая Дженни от своего твердого, узкого члена и опрокидывая ее на спину на усыпанную листьями и ветками лесную подстилку.

– Ай! Придурок! – вопит она, когда одна острая палка впивается в ее ягодицу.

Если бы не тот факт, что они оба голые (и трахаются), можно было бы предположить, что все это – лишь невинная потасовка брата и сестры; два подростка прикалываются в лесу рядом с домом, поддразнивают и дерутся.

Их отец не питает таких иллюзий.

С ревом долговязый пожилой мужчина набрасывается на своего сына, заезжая коленом Грегу в живот, прежде чем обрушить град ударов своими сильными, как молот, кулаками с костлявыми суставами на лицо и голову мальчика. Грег кричит от ужаса и боли; ноги дико дрыгаются, руки прижаты к лицу, чтобы не допустить ударов в окровавленные нос и рот.

Дженни в ужасе наблюдает за происходящим, крича этому ублюдку: «Остановись! Пожалуйста, хватит!»

«Будто у него есть на это какое-то право!» – думает она, прекрасно понимая, почему старик взбесился. Да, отчасти этот гнев оправдан, инцест и все такое. Но дело еще и в ревности. Этот тупой ублюдок, что пел гимны с третьей скамьи Первой баптистской церкви каждое воскресенье утром и в среду вечером, который молился перед каждым приемом пищи и буквально стучал большой кожаной Библией всякий раз, когда отчитывал детей за какой-то проступок – ругательства, мелкая кража, безобидная ложь,– тоже любил навещать Дженни по ночам. Он делал это с тех пор, как умерла мать, вот уже десять лет. Грег, конечно же, знал. И если он чего-то не понимал, слушая через бумажно-тонкие стены, Дженни потом обо всем рассказывала. Конечно, она часто забиралась в постель Грега и беспокоилась, что их отец может зайти в ее комнату и обнаружить пустую кровать. Но в глубине души, возможно, девочка надеялась, что так и случится. И тогда все обо всем узнают.

Это все такой фарс. Дом, полный извращенцев и подлецов. Настолько заполненный болью и тьмой, что удивительно, как они в этом не утонули.

Но теперь уже все вылезло наружу, как девушка и предполагала. И когда время наконец пришло, Дженни не колеблется.

Эта срань должна прекратиться.

Она пробирается сквозь грязные листья и каменистую землю к своей одежде, отбрасывая футболку с тура Judas Priest, чтобы найти свои потертые джинсы и ржавый нож для колки льда, который последний год носила с собой каждый день, с тех пор, как Бен Бернхэм и двое его дружков загнали ее в угол в женском туалете после школы (всех их оставили после уроков из-за каких-то глупостей). Бен с друзьями заставляли Дженни делать кое-что в вонючей кабинке туалета под физическим давлением и угрозой расправы, о чем она никогда никому не рассказывала, даже дорогому брату. Позже тем же вечером, пристыженная и разозленная, она рылась в сарае для инструментов в поисках молотка, который хотел купить ее папа, и наткнулась на ржавый нож, лежавший в деревянном ящике вместе с десятком старых гвоздей и древней маслобойкой (крышку от нее они уже давно потеряли), которой раньше пользовалась мама.

Пытаясь не обращать внимания на звуки ударов плоти о плоть позади себя, девочка сжимает узкую деревянную ручку и поворачивается, как змея, к своему отцу, который все еще замахивается – хотя и устало – на ее брата. Она замечает, что руки Грега больше не подняты и не защищаются, а безвольно лежат по бокам. Глядя на его забрызганное кровью лицо, Дженни тогда подумала, что ее брат мертв. Убит.

С воем она делает выпад, вонзая острие прямо в открытое горло отца, все ее естество уже сжалось в экстазе при мысли о том, что она увидит кровь старика, хлещущую из шеи.

Она даже не понимает, что улыбается.

В воспоминаниях все происходит так, как и на временной шкале, по которой они с братом сейчас путешествуют. Она ударяет своего отца один раз в шею, а другой – в глаз. Он умирает. Они закапывают его тело и убегают, никогда не возвращаясь.

Жизнь продолжается.

Однако сны (особенно проклятые кошмары) не подчиняются таким правилам, как время и реальность, в отличие от воспоминаний. У снов свои правила – какие-то хорошие, другие плохие. Во сне можно быть замужем за совершенно другим человеком, а не за тем, кто спит рядом; можно быть профессиональным спортсменом и удивляться, как такой маленький мальчик смог попасть в команду; можно воплощать в жизнь самые смелые фантазии или окунуться в самые худшие страхи.

Или можно умереть ужасной смертью, даже если на самом деле ты остался невредимым.

Когда Дженни чувствует железную хватку отцовской руки на своем запястье, а острие ржавой кирки все еще висит в трех дюймах от его пульсирующей яремной вены, ее накрывает изумление.

«Но все было не так»,– размышляет сбитая с толку часть ее сознания. И когда он поворачивает к ней свою большую голову, его седая стрижка аккуратно уложена над невозможными красными глазами, а весь его открытый рот заполнен тысячью крошечных букашек, Дженни не торжествующе смеется, а кричит от ужаса, ее здравый смысл обрывается где-то вдалеке, как вскрытая вена; лопнувшая шина на мчащейся спортивной машине.

И когда маленькие черные жучки начинают сыпаться из этого ужасного рта, ползая, как крошечные паучки, по щекам и подбородку ее отца, вниз по шее и вверх по волосам, кажется, что Дженни может лишь кричать, и кричать, и кричать.

– Может, поцелуешь папочку? – рычит существо над ее избитым и, скорее всего, мертвым братом-близнецом. (И да, прости, воспоминание, но в этой версии, как видишь, глазницы Грега превратились в месиво, как помятое крыло, один глаз лопнул, как разбитое яйцо, небрежно пролившееся на треснувшую скулу, и он абсолютно точно не дышит в этой новой и исправленной версии заношенного видеоряда Дженни, в изменившей ее жизнь сцене отцеубийства и свободы).

Дженни тянет и тянет, но рука существа, держащего ее, существа с огненно-красными глазами и ртом, полным извивающихся мокрых насекомых, слишком сильна – невероятно сильна.

Внезапным рывком он выворачивает руку, и Дженни чувствует, как хрустит кость в ее запястье. Она и так кричит, силясь спасти жизнь и рассудок, но когда эта боль поражает ее нервную систему, ей удается перейти на последнюю передачу, последний уровень ужаса, тихо покоящегося на задворках ее сознания. Он пробуждается, разрывая ее мысли в клочья и раздирая горло, когда она падает на колени, беспомощная и борющаяся с потрясением, которое наверняка испытывают все проклятые, когда встречаются с дьяволом, а пламя начинает обжигать подошвы их ног, поспешно поднимаясь вверх.