Для писем и газет

Гена и успокаивался. Хорошим он оказался ходоком, неутомимым, веселым. Торопил товарищей, помогал, напевал «Родина слышит, Родина знает», или «Марш энтузиастов», или «А ну-ка девушки!» – все, что помнил. Однако к концу третьей недели и он стал тише, а Беня с Мишей уже давно шли молча, сверкая голодными глазами. Миша сбил ногу и иногда останавливался, чтобы перевязаться.

– Я читал такую книгу, про Мересьева, – вспомнил однажды Гена, – так он тоже однажды шел по лесу и дошел.

– Куда дошел-то?

– К своим дошел, к летчикам. Он шишки ел и муравьев, я читал.

Ели шишки. И муравьев. Нашли муравейник, разорили и съели почти все население. От этого их прошиб такой понос, страшно было смотреть. День продвигались короткими перебежками. Падали почти одновременно, сидели, трещали каким-то жутким воздухом, и Миша говорил с отдышкой и напряжением:

– Не плачь, Гена, ты тут ни при чем. Ты мне только фамилию скажи этого гада!

– Которого, Миша?

– Который все это придумал. Он у меня, падла, будет год....

Что будет год, Миша не досказывал, снова напрягал жилы на лбу и с перерывами матерился. Потом они покушали одних ягод, да таких черных и горьких, чуть глаза не повылезали. Но понос заклинило. Это мероприятие их так истощало, что шли, непрерывно держась за штаны. Потом, непонятно с чего, ударили дожди. Должен был снег, да природа совсем сдвинулась умом, и тайга превратилась в мокрую дрянь. Спали без огня, стуча зубами. Вспомнился Гене мирный барак и лампочка над дверью. Попутчики двигались злые, как черти, спорили:

– Пора, – говорил Миша. – Ты глянь на него – одна душа осталась.

– Надо дождаться холодов. Он же сразу попортится.

– Дождешься. Одни ботинки останутся – один тебе, другой мне.

– Не бойсь. Видишь, идет. А вчера пел «Мы красные кавалеристы». Слыхал?

– Надо сказать, чтоб не пел. Пусть силы экономит.

– Ладно, – сказал Беня. – Сегодня посмотрим.

Вечером они велели Гене раздеться, вроде определить, нету ли у него таежной болезни. Долго щупали его холодными руками, страшно ругались.

– Ну что, братцы, – тревожно спрашивал Гена. – Нету? Я ничего не чувствую.

– Одевайся, Мересьев… Видишь, Миша, полно ещё.

Миша плевался на все четыре стороны, пока не устал. В общем, поругались окончательно, но потом подшибли палкой бурундука и отсрочили.

С каждым днем двигались все медленнее, хотя и подморозило. Дальше тянуть было нельзя. И вот ночью Гена проснулся от холода и такого разговора:

– Я тебя в тот раз послушал, – хрипел Миша, – и что вышло. Он завонялся, ты понял? А ведь мороз был… Потому что когда задушишь – это уже покойник получается, или нет? Курицу как? – Курицу режут, а кабана – колют потому что.

– Хватит, ты раз уже резал.

– Ты не это самое, я тебе говорю!

– Дура я, послушал. Надо было того брать, с шестого барака.

– У того сало старое. Попробуй увялить.

– А этого чем жрать будешь, покажи зубы.

Лежал Гена помертвевший, все понял. Вспомнил и лагерные рассказы, и разговоры с Беней, вспомнил про паспорт с карточкой и заплакал.

– Тихо! – цикнулБеня, – вроде не спит.

Наутро Гена поднялся и начал вот что:

– Как умру, братцы, – плакал он, ковыляя, – как умру, так про одно прошу: закопайте меня поглубже.

– Не бойсь, Гена, закопаем. Тебе понравится.

– Не хочу вам работу давать, да люди вам после спасибо скажут.

– Чего ты, Гена?

– Что вы их от гибели выручили, всех.

– А ну, стой, говори, чего – от гибели?

– А так. Буду я лежать, растаскает меня зверь-грызун, заразится. Убьет охотник лису, мясо свинье скормит – и нет поселка. Ох, не хотел я говорить, хотел утопиться, когда шли возле речки, да людей пожалел. Опять – рыба меня, медведь рыбу, и поехало. Называется, цепная реакция… У меня такая хвороба внутри, хуже болезни. Я раз слыхал, как врачи спорили. Говорили, в случае чего, надо глубже зарывать, как радиацию. Или держать в керосине.

Беня с Мишей заволновались:

– А может, оно не такое едкое, если, к примеру, пожарить… то есть, спалить?

– Нет, ребята, никому не спастись.

– Примочить бы тебя, падлу, что же ты раньше не сказал!

Ночь прошла спокойно. Видно, Миша с Беней осмысливали этот поворот. Наутро, улучив момент, Гена сказал Мише:

– Слышь, ты только не говори Бене, а то убьет!.. Он мне сказал, мол, чтобы тебя это самое, сам понимаешь. Мол, все равно пропадать, так лучше пускай один.

Позже это же самое он сообщил Бене, только наоборот. Горячий на расправу Беня полез тут же выяснять, как же так? Пока ослабевшие дружки катались по мху, стараясь ушибить друг друга о лиственницу, Гена отошел в сторону и побежал так, как в жизни не бегал, скользя на подъемах, задыхаясь и падая…

Через день он услышал далекий, как комариный, гудок тепловоза. Тогда он упал и уснул, не имея сил двинуться. Спал он крепко, снился ему начлагпункта Сивых. Стоял Сивых на длинных рельсах, улыбался навстречу.

В вытянутых руках лежала на одеяле хлеб-соль.

Посадил дед репку

Чего только не было на бескрайних просторах нашей бывшей Родины! А один раз было и такое.

Однажды в городе исчезла репка. Последний раз ее видели в 19.20 МСК, когда она двигалась по направлению к общежитию радиолампового завода, где и была сугубо съедена втроем.

Итак, в городе исчезла репка. Первым это обнаружил пенсионер Козлов. Он зашел в магазин глянуть, что там еще исчезло, и выскочил с криком:

– Ага, репка исчезла!

Через две недели ему ответили 40 редакций, три обозревателя, Академия сельхознаук и ведущая телепередачи «Музыкальный киоск». Они устно и письменно заверили пенсионера Козлова, что репка вот-вот вернется на стол трудящихся, а сейчас специально для вас прозвучит романс Эдварда Грига на слова П. И. Чайковского из балета «Не уезжай ты, мой голубчик!»

Это присказка.

Как-то семья Михайловых в полном сборе трапезовала субботним вечером, когда старший Михайлов прочел эти бодрые ответы на запрос трудящегося пенсионера Козлова. Михайлов отложил прессу набок и проговорил, ни к кому в частности не обращаясь: