Для писем и газет

Лева не выдерживал и уходил надломленный.

Вскоре отдел, где он работал, упразднили. А чтоб угол не пустовал, посадили туда старую бабку, которая целый год насквозь, особенно зимой, торговала мороженым на вынос, зажимая сдачу. Над бабкой прибили портрет лютого врага мясной пищи Л. Н. Толстого, так она перед работой и уходя крестилась на него, видно, с кем-то путала. И тетя Броня умерла своим чередом. И разделочную колоду куда-то укатили школьники для своей пионерской нужды.

Вот такая история. О мясе и связанном с ним Леве постепенно забыли. Все забывается.

– Я, Любовь Лазаревна, – утверждал дурак Штрек, – как перешел на пропиточное масло и свекольную отбивную, так вроде годы с себя сбросил. Так идешь другой раз улицей и аж взбрыкнешь, честное слово. Даже людей совестно.

И оглядевшись по сторонам, он показывал, как именно взбрыкивал. Престарелая Любовь смеялась, прикрыв рот ладошкой. Может, на Штрека, а может, что свое вспомнила. Кто ж его знает.

Шло время, и вдруг по городу пошел слух, что в краеведческом музее открывают раздел, посвященный мясной и молочной промышленности. Вроде, общественность забила тревогу, что, мол, дети растут, не зная о движущих силах истории, отсюда неуспеваемость и конфликт поколений.

Действительно, в музее несколько комнат отвели под зарождение, расцвет и закат. Над входом сияло золотом изречение: «Человек ест, чтобы жить, а не живет, чтобы есть» и великая подпись. Начиналось все с мамонта, потом шла диорама «Гаитяне едят моряка Д. Кука», и так дальше – до нашего времени. Хорошо все сделано, красочно. Завершал экспозицию мясной отдел гастронома в натуральную величину. Прилавок, весы, колода, крюки на стенах, карты расчленения туши, дверь в подсобку. Под отдел была отведена целая комната. Там стояла торжественная тишина, только гудение ламп и легкая музыка откуда-то. Но вот экскурсовод стучит указочкой по прилавку, музыка прекращается, зато из динамиков вырывается знакомый марш «Тореадор, смеле-е-е-е, тор-реадор, тор-реадор!». Дверь подсобки раскрывается, и из нее, чуть пригнувшись, выходит… Лева. Он располнел, его бакенбарды стали серыми, постарел Лева. Но все так же легко несет он на клеенчатом плече пол.... Нет, не так. Еще десять минут назад этот бык метался по арене, мощный и неукротимый, как паровик, вызывая трепет и восторг. Но вот тореадор берет в левую руку фартук, в правую – нож. Смертельная минута, на трибунах замерли сердца. «Торо!» – бык с шумом бросается вперед. Удар! И вот он уже рассечен на две равные части. И сейчас начнется его ритуальное расчленение.

«Пусть ждет тебя любовь, Тореадор!» – несется из динамика и перемежается с глухими ударами топора. Женщина с указкой что-то говорит притихшей экскурсии. Сквозь полураскрытую дверь подсобки виден порыжевший рояль с раскрытыми нотами. У кого глаза помоложе, может прочесть на крышке: «Красному еврею Феде Зельцеру за его Заслугу».

1978 г.

Ошибка вышла

Молодой вор-домушник по имени Лом, прозванный так за длинный рост, общую худобу и нескладность, принес каину (скупщику краденого) вещи из «взятой» накануне квартиры.

– Вот, д-дядя Леша, – Лом заикался, – п-принимай товар.

Он поставил на сундук узел и старый чемодан. Дело происходило в передней дяди Лешиной квартиры. Там кроме большого сундука была вешалка да еще стенные часы без движения и боя. Двери в комнаты и прочие помещения плотно закрыты, и что там – никто не знал.

Пахло чем-то казенным.

Каин надел круглые очки, развязал скатерть, в которой Лом доставил мягкие вещи, и стал брезгливо, как приемщица белья, вынимать и рассматривать принесенное, что-то при этом бормоча.

– Хороший товар, д-дядя Леша, – убеждал Лом, разглядывая сверху блеклую каинову лысину. – Один импорт.

– За этот импорт, – глухо отозвался дядя Леша, – тебе за него заплотют двенадцать копеек кило у тряпичника. Такое барахло сиротам в приюте дают.

Неправ был каин, но Лом молчал: с каином ссориться нельзя.

– Это что такое, – строго спросил дядя Леша, держа врастяжку голубые дамские панталоны.

– Это я м-машинально, – оправдывался Лом.

– Бестолочь, – сказал каин. Лом поспешно кивнул, пытаясь затолкнуть панталоны в карман. Не вошли. Пришлось скрутить и держать в руке.

– Я тебя что учил брать? – допрашивал дядя Леша. – Что я тебя учил брать. А?

– Д-дак там ничего т-такого но было. Они, наверно, на машину копят, жлобы. Н-на кухне даже подсолнечного нету. Я сбегал, кошку покормил.

– А подсолнечное тебе на что?

Лом замялся.

– Ну, эт-то я так, для примеру.

– Ладно, пускай будет твой импорт, – закончил ревизию каин, завязывая вещи назад в скатерть. – Его хоть моль не трогает. Давай дальше.

Лом открыл чемодан и вытащил большую зеленую вазу. При этом на его неподвижном лице появилась улыбка.

– В-вот, дядя Леша, – гордо произнес он. – Видишь, т-тяжелая какая. Наверно, из этого, из к-как его…

Каин принял тяжелую вазу. Повертел. На ней с одной стороны была пожелтевшая керамическая фотография человека со старыми подкрученными усами. Внизу что-то написано.

Прочтя написанное, каин побледнел и спросил зловеще:

– Ты где это, падла, взял?

– Там. Н-на буфете стояла… В смысле на…

– Ты хоть знаешь, паразит, что ты принес?

– А ч-черт его знает. М-может, кубок какой. Вишь, усы к-какие. Видно, борец.

– Это у тебя на голове заместо головы кубок. Переходной. – Каин сел на сундук, промокнул лысину. Затем попытался открыть крышку вазы. Крышка поддалась. В середине было пусто.

– А в середине что было?

– Н-ну. – Лом шмыгнул, прибитый таким поворотом. – Я к-когда снял, вижу тяжелая. Д-дак я крышку свернул… В смысле шишкой эт-той об шкаф п-постучал. Она и отскочила. Д-ду-мал, они там чего-то и п-приныкали…

– Ну, – подгонял каин.

– Ну, а там дрянь к-какая-то. Вроде, корм для рыбок.

– Корм вроде, – сарказм в голосе дяди Леши был едким, как серная кислота.

– Видали рыбака, – спросил он кого-то, меряя переднюю мелкими ленинскими шажками. Лом наблюдал за ним огорченно, переминая в руках чужие рейтузы.

– То он простыни с веревки украл, – распалялся каин. Он даже остановился, чтоб еще раз удивиться человеческой глупости. – Это ж додуматься! То физкабинет ломанул, детей науки лишил… Молчишь! Господи! Все люди как люди, воруют что надо… А это отщепенец какой-то… Теперь вот урну погребальную спер… Корм для рыбок! – вспомнив, передразнил он. – Ты же прах покойного человека высыпал… Подобеда Порфирия Платоновича, – прочел он надпись на урне. – Богохульник.

Как все пожилые люди, дядя Леша был частично верующим. Лом слушал все это, боясь выдохнуть. Кончик носа у него покраснел от такого несчастья.

– Не отличить погребальной урны, – продолжал каин и высморкался. – Чему тебя только в школе учили, скотина… Ты ж у людей самое дорогое увел: прах родного и близкого. Они его, – тут он прочитал подобедовские даты, – они ж его почитай восемьдесят лет берегли. Пыль каждый день вытирали. Так нет, нашелся один – украл… Ты у них барахло укради. Сервиз там, люстру – наживут. Еще активней станут работать, держава тебе спасибо скажет. А где они другой такой прах возьмут? Где, а?