Дмитрий Донской. Искупление
Шрифт:
— А ничаво, вот чаво! Я вопрошаю, не на Мамая ли, мол, идётя?
— На Мамая!
— Беритя нас с собою!
— Почто с Ольгом своим не идёшь к Мамаю?
— У нас с Ордою свои счёты! Беритя нас! Мужики изготовлены, оружны и покручены в калантари.
— Пеши? — спросил Дмитрий, тронутый столь нежданной подмогой.
— Пеши.
— Станьте к пешему полку, что днями пойдёт тут. Моим повелением станьте!
То был разговор поутру, а ввечеру полки приостановились близ деревни Берёзы. Бренок с Иваном Удой вернулись и сказали, что избы полны баб и детей, а стоит деревня близко от Дону.
— Много
— Двадцать три поприща [88] ровнёхонько! — ответил Бренок.
— Добре... Митрей Михайлович, пошли за Доя крепкую сторожу — чего там? Семёна Мелика пошли!
Боброк ускакал к полкам, а Иван Уда хотел было расставлять шатёр и готовить ужин, но Дмитрий велел до сумерек медленно двигаться вперёд. Снова показалась деревня. Бренок послал узнать, и вскоре выяснилось: деревня Чернова. Здесь разбили лагерь. Здесь Дмитрий ждал сведений о Мамае. Ягайле, Олеге.
88
Поприще — 1000 шагов или 360 сажен.
Семён Мелик вернулся из-за Дона и привёз полонённого татарина. Десяток ордынцев было убито в схватке. Мелик потерял столько же...
— Они стрелама бьют издали, княже! — жаловался Мелик и, как хищную птицу, придерживал пленного ногой.
Пленный оказался из окружения Мамая. Он сказал, что его великий царь стоит уже у Кузьминой гати, на правом берегу Дона.
— Что он ведает о войске? — спросил Дмитрий толмача.
— Множество есть бесчисленное! — был ответ.
Ночью пришли сведения, что Ягайло разуверился в Олеге и один идёт на соединение с Мамаем, исполняя волю царя Орды. Довели гонцы, что он в двух днях пути.
До Мамая было ещё ближе...
Все полки отдыхали. Мамай был за широкой рекой — за Доном, можно было положиться на эту широкую преграду да ещё на сторожевой полк, гулявший на том берегу, и воины отдыхали, кормились у полковых котлов да у телег с домашними ещё припасами. Кони гуляли на обширных лугах левобережья под присмотром полковых конюхов.
— Иде мой калантарь?
— Дома, на печи!
— А чего энто Мамай ждёт?
— Дождётся вол обуха!
— Братие, а истинно ли, что-де татарва вина не пьёт?
— Како же, ня пьёт! От воскресенья до поднесенья!
— О, тати окаянны! Мало побито их на Воже-реке!
— Истинно тати: татарин, что багор: чего уцепит, то и тащит!
— Тому их Чингизхан научил — первой тать на земли!
— И откуда вывалилось сие племя на Русь?
— Сотоной напроважено! Сотона влез им в сердце, а до той поры были они, как наши рязанцы, — ни себе, ни людям.
— Ня трогай нас, рязанцев! А ня то язык уполовиню!
— Ты князю своему, Ольгу, укороти!
— Обрели себе князя — исчадие Мамаево!
— Ня тронь нас! Мы за князя ня молимся! А ня то... — Не маши булавой-то, я тоже мочен устрашить!
— Ня страшуся! Мяня лось ногама топтал и рогама бол!
Дмитрий шёл мимо отдыхающих полков и слышал говор многотысячного воинства своего. У каждого кострища свои думы,
свои разговоры и шутки тоже свои.— Кто шелом мой поял? А?
— Не твой ли? Я нашёл в каше! Померял — мал...
— Нашёл дьявол клобук, да на рога не лезет!
— Не грешите, православные: грозен час предстоит...
Дмитрий прошёл к своему голубому шатру. Полог был растворен широко, и свет от свечей, поставленных на днище большого медного котла, высвечивал многие тени человеческих голов, двигавшиеся по ткани шатра. Воеводы собрались на последний большой совет.
— Воеводы! Братия возлюбленная моя! Близок час роковой. Вот и желаю я положити думу свою на ваш суд: как надумаем — тут ждать Мамая, на сём бреге, или перейти Дон-реку и ударить нечестивого в лице?
Мгновенье, и молчание рухнуло под гулом голосов.
— Ежели ты, княже, желаешь боя крепкого — переходи Дон-реку. Там будет без хитрости битися каждый, ибо бежать станет некуда! — первым высказался Боброк.
— То истинно твердит Митрей Боброк! — поддержали два литовских князя, служившие Москве верой и правдой, два Ольгердовича.
— Не за тем шли сюда, чтобы главу под крыло прятать или за водой стоять! — ещё решительнее высказались все три князя Белозерских — Фёдор Романович, сын его Иван и брат Василий.
"Вот кто будет стоять в головном полку!" — мелькнула мысль у Дмитрия.
— Кто инако помыслит?
— Вели, княже, слово молвить... — Лев Морозов покраснел ушами, но заговорил спокойно: — Во шатре князевом все мы смелы и сильны, но вестимо: сила силу ломит... А ну, как нас татарва почнёт одолевати? Как с того берега отходити полкам? Всех порубят и стрелой достанут в воде! Ино дело, коли Мамай сам полезет в воду на нас. Татарва, она воды страшится, она без мешка надутого чрез реку не пойдёт. Так пущай же лезет! Мы постреляем и потопим их превелико! А еже господь отвернётся от нас — путь до дому открыт...
— И то праведно! Было так-то на Воже-реке: выждали Бегича на своём бреге и побили!
— Единому богу ведомо, как на рати створится... Владимир Серпуховской сидел молча, трепал торчашие белёсые усы, посматривал искоса на Дмитрия: волнуется великий князь, губу прикусил и бледен стал. Спросил его:
— А каково ты думаешь, княже?
Выдохнул шумно Дмитрий, будто гору свернул:
— Братие! Ведайте, привёл я вас сюда не за тем, чтобы реку Дон стеречь, а привёл я рать великую, дабы землю русскую от пленения и разорения избавити. Или... головы свои сложити. Смерть честная или полон и позор — что дороже? Краше было бы не идти супротив поганых, чем прийти и стоять, ожидая, пока враг сам нападёт на нас. Истинно твердит боярин Лев Морозов: река Дон — великая нам ограда, нелегко ту ограду перешагнуть, а коли так, то она нам тоже сгодится: мы ею от Ягайлы отгородимся!
— Так, так! — не выдержал Боброк и пошёл оглаживать коленки ладонями. — Сей высмерток уж во дне пути, должно!
— Ежели мы, братие, станем на сём бреге, Мамай сам будет выбирать, когда напасть ему. Мы же, перейдя реку Дон, став пред лице его, понудим напасть на нас немедля, ибо два войска великих не стоят без дела, ежели нет пред ними воды или горы. Идёмте за Дон — сё есть единый путь наш и едина судьба: победим и Русь от погибели невиданной сохраним или сложим головы свои. Завтра же за Дон, братие!