Дмитрий Донской. Искупление
Шрифт:
Но был ещё целый день, день раздумий для Дмитрия и воевод, день немалых трудов.
Пешие полки спозаранок отвели к лесу, в сторону Непрядвы, вверх по Дону, и оттуда ещё до восхода солнца поплыли срубленные брёвна. Вторая половина пешей рати, оставив на возах доспехи, мечи, копья, луки, вышла к воде и ловила те брёвна с плотов на протяжении двух с лишним вёрст. В пяти местах были означены переправы, по коим пойдут пехота и обозы. Сам большой боярин Тимофей Вельяминов скакал от переправы к переправе, поторапливал и ещё до обеда раза три подъезжал к шатру великого князя и доводил о строительстве. Дмитрий и сам видел сверху, как там, внизу, копошились люди, там стучали топоры и в одночасье Дон покрылся белой чешуёй щепы, потянул вниз во всю свою ширь эту пахучую светлую ленту. Далеко в стороне взграивало воронье,
Тимофей Вельяминов был ныне особенно дорог Дмитрию за верность свою, известную исстари, за то, что род Вельяминовых воспринял казнь Ивана как божью кару во имя покоя Московского княжества, во спасение Руси. А не за тем ли и сам Тимофей Вельяминов здесь? Не он ли наутрие станет впереди полков и сложит свою голову?
— Что повелишь, княже, как переправы спроворят? — спросил Вельяминов.
— Надо костры палить, каши варить, не жалеть ни брашна, ни пития безбражного, да велю всем пребывать в покое после обеда до сумерек. Душу и тело беречь на завтрашний день, на грозный день великого искупления... Дмитрий приумолк, всматриваясь в просторы Куликова поля, потом строго выкликнул Бренка из шатра: — Михайло!
— У стремени, княже! — тотчас показался мечник с подшлемником в руке и с седлом в другой. Простоволосой головой он отводил полог шатра и смотрел на великого князя.
— Ввечеру, до заходу солнца, скачи за Красный холм, отыщи там наши сторожи и вели отойти к Дону... Мамаевы вызраки пусть доведут окаянному, что-де Русь ждёт их на сём, на левом бреге...
— Исполню, княже!
— Внимай: а после заходу солнца пусть наши сторожи отгонят их снова к Мамаю. Строго велю!
— Исполним, княже!
— А тебе не велю там вязнуть! В сумраке быть при мне!
Бренок кивнул и убрался в шатёр, а Тимофей Вельяминов стал осторожно спускаться к воде, придерживая своего ладного каурого жеребца, чуть шального по молодости лет.
У Дмитрия ещё оставалось немного времени, чтобы мысленно опять построить полки на поле. Всякий раз, когда он обращался к будущей битве, ему думалось, что в самом главном месте — в головном полку, в передовом, должны стоять князья Белозерские. То, что они умрут первыми и умрут на глазах у всех, Дмитрию было вполне очевидно, но очевидным было и другое, самое важное: умрут они достойно, мужественно, быть может, и весело, как умерли на поле брани Митя Монастырёв и Назарушко Кусаков на Воже-реке, как пал в неравной рубке, обороняя Москву, Митя Минин... "Вечная память вам, слуги мои, други мои, покрестовые братья мои!" — шептал Дмитрий. Он осенил себя крестом, потрогав сквозь одежду образ богородицы, надетый ему на шею княгиней Евдокией, и только сейчас со смешанным чувством удивления и нежданной лёгкости понял, что ни разу за последние дни не предавался тяжким думам о Евдокии и детях. Всякую ночь, когда покладник походный оправлял ему постель и мечник задёргивал полог шатра, пред его мысленным взором представала семья, но тут же и заслонялась видениями иными, не менее властными и тревожными — московской безмерной толпой женщин с грудными младенцами на руках, сдержанным плачем, сыпучими толпами отроков, коим отныне суждено остаться сиротами... "О, великий и скорбный час Руси!" подумалось Дмитрию, и он увидел, как на той стороне Дона, поперёк его обширного простора, стоят полки его, единые и равные в величии и горькой судьбе своей, и будто нет там ни смердов, ни бояр, ни детей боярских, но все дети земли своей многогорькой.
— Михайло!
— У стремени, княже!
Бренок предстал пред ним, а Дмитрий не успел ещё расстаться с тем, что осенило его в эту светлую минуту раздумья.
— Ты, Михайло... Подай-ко мне твой шлем!
Бренок подал ему свой шлем, и Дмитрий узнал его! Это был тот шлем, который он примерял давно, ранним утром в кузнице Лагуты, а узнав, обрадовался и ещё более утвердился в решении своём...
— Завтра, Михайло, ничему не дивись... Коли повелю тебе, мечнику своему и другу, любезному сердцу моему, стати под знамя моё — станешь, и будут тебя хранить вои стремянного полка и все прочие, коим надлежит хранить великого князя.
— Княже…
— А службу вечернюю исполни, как повелел тебе! И пусть крепко уверятся вороги,
что-де стоим мы на сём береге и не сбираемся покуда на правый...— Верно, княже...
— И пусть наутре наткнутся на нас, готовых на брань великую, силою их не устрашённых!
— Пресветлы помыслы твои, великой княже! Я исполню повеление твоё!
Они стояли у шатра. Молчали. Бренок был взволнован словами князя, но противоречить и не стать под защиту стремянного полка не мог, да и думалось сейчас не о себе, а о князе, где сам он будет.
— Михайло, пошли ко мне Митрея Михайловича Боброка.
— Исполню, княже!
Он прискакал тотчас, кинул повод не успевшему спешиться стремянному слуге своему, опередил в этом подручного боярина своего Фёдора Кошку, приодёрнул лёгкие, ещё не бранные доспехи — калантарь саморучной ковки, блестевший, как чешуя, поправил меч и, сдёрнув с головы подшлемник, вошёл в шатёр, броско перекрестясь у входа. Дмитрий смотрел на него, на его широкий лоб в тяжёлых морщинах, смотрел в глаза, всегда наполненные удивлением перед этим миром и какой-то отрешённостью от него. Это хотя и озадачивало Дмитрия, объясняло неразговорчивость Боброка. Казалось, при каждом вопросе он будто пробивается сквозь мысли, всегда отягощавшие его, с трудом внимает тому, что говорят, и лишь погодя взгляд его обращается на собеседника, обретает остроту и ясность, после чего ложится неторопливо и сам ответ.
— Что скажешь, княже?
— Присядь-ко исперва, Митрей Михайлович, — молвил Дмитрий, указывая на столец рядом с собою. — Испей квасу медового или поешь чего. Вот гостинцы купцов, что нынче обозом пришли.
Боброк понимал, что эти слова — не главное.
— Сыновья сурожанина Весякова Тимофея все в моём конном полку, а на них глядя, и иные сели на конь, — тихо проговорил он и добавил: — У батьки торговля — не ахти, так пусть хоть сыны послужат правому делу.
— Весякова помню. Бородою тучен и брови густы. Помню...
— Коли брови густы, будут карманы пусты... Чего велишь?
— Пора поле объехать, — строго сказал Дмитрий. Боброк посмотрел на него, кивнул задумчиво и заметил:
— А в полках твердят: Русь на сём береге биться станет.
— Вот станут в нощи на поле Куликове — поймут, где биться.
В половине дня прискакал из степи сотник сторожевого полка Семён Мелик. То, что прискакал сам, не послав десятника, то, как торопливо кинулся с берега в воду и гнал коня на кручу левого берега, к шатру великого князя, говорило о важности вестей, с которыми он пожаловал из степи. Дмитрий уже ждал его, выйдя из шатра и соображая между делом, что не надобно Бренк ку скакать за Красный холм и искать Мелика: сам появился, и вовремя.
— Великой княже! Мамай спешит к Дону! Он уж у Гусиного броду! Всех князей и мурз, все силы тёмные ведёт на нас! Все орды перевезлися, правым брегом идут! Великой княже, токмо нощь, едина нощь меж нами! Нападёт завтра на нас несметная сила! Княже!
— Чему дивишься, Семён? — спросил Дмитрий, не отводя глаз от щита Мелика, надрубленного уже с одного краю — был в стычке с разъездами татар.
— Будь готов, княже, к рати великой!
— Русь, с помощью божией, готова, Семён! Поди-ко в мой шатёр, испей квасу.
Теперь всё было ясно: грядёт роковой час.
А под вечер всколыхнулись задние полки. Там чудилось смятение, крики слышались. Дмитрий только что вернулся от берега Дона, где отыскивал с Боброком ещё один, потаённый брод, самый нижний по течению, нашли такой. Радовало Дмитрия и поле, где они побывали после полудня. То было знакомое поле — поле его прежнего отдыха, когда он ездил в Орду девять лет назад. Девять лет... Он ещё раз осмотрел это поле с Боброком и Серпуховским и окончательно порешил с ними, где ставить полки. Всё было удобно: и большое поле, и привольные дубравы слева и справа, и мелкие речушки, и овраги, что станут мешать стремительному разгону престрашной татарской конницы, только разве утреннее солнышко станет бить в глаза русским, но солнышко — невелика помеха и недолга. Правда, надежда на то, что конница Мамая не сможет взять разгон, была несбыточной, но что до левого и особенно правого крыла русских, то тут, верно, обойти их будет невозможно: слева дубрава, справа перелесок и овраг. Тут — всё крепко...