Дневник ангела
Шрифт:
Он проснулся, - ужасно болела голова. Какой стыд! Он дрожал. Машинально потрогал нос, провел под носом ладонью; нет, крови, вроде, нет... Какой стыд!..
Сжав кулаки, с силой впечатал их в подушку. Вскочил. Ударил кулаками по стене.
Что же я делаю? Рехнулся что ли? От таких снов, пожалуй, рехнешься. Надо позвонить Лене.
Да, тогда была ещё Лена!
Он смотрел на куклу и печально улыбался.
– Я тебе рассказывал уже этот сон. Знаешь, а она сказала, что ей такое никогда бы не приснилось. Я даже испугался.
Кукла
Они все чем-то похожи. Чем?
– ...Я бы и представить такое не смогла.
– Бред, правда?
– Правда.
Они шли вниз по Погодинской улице.
Зажигались фонари.
– Мы здесь как-то уже были, помнишь, когда мы только познакомились? Помнишь, я тогда спросил: можно я тебя поцелую?
– Не здесь...
– Не здесь? Не помню... слушай, а я ведь не помню!
– В парке, на Воробьевых.
– Да, тогда ещё собиралась гроза...
– Но так и не собралась; ты так смешно меня спросил.
– О чем?
– О поцелуе.
– Да? Но я боялся тебя испугать... А вдруг ты сказала бы: нет?
– А что бы ты сделал, если бы я сказала: нет?
Она остановилась и посмотрела ему в глаза.
– Я бы удивился.
– Серьезно?
– Я бы...
Задумался на секунду и - резко привлек её к себе, она охнула и, поджав ноги, повисла у него на шее.
Наверно, в этот миг вся улица смотрела на нас. Мне было приятно это осознавать и все-таки - некое чувства стыда шевельнулось во мне. Я крепче прижал её к себе и она обняла меня ногами.
– Я тебя хочу.
Прошептал я. Услышала?
Быть может; вдруг - укусила мне мочку уха, и я...
– И ты? Ты её, конечно, уронил?
Поинтересовалась кукла.
– Нет, отчего же, она успела вспрыгнуть на цветочную тумбу и показать мне язык.
– Очень красиво. А ты?
...Мы шли к железнодорожному мосту через Девичье поле, минули Новодевичий пpоезд, а у монастыpя спустились по лестнице к воде, к смешным скульптуpкам "утка с утятами".
– Я называю их: "переход к горизонтальному полету".
– А это тогда - Джонатан Ливингстон?
– Точно.
Мы шли к железнодорожному мосту, уже даже не знаю, - почему. Я обещал ей показать этот мост? Не помню. Почему тогда? С него был виден закат. Роскошный закат над Воробьевыми горами. С него видна была вся Москва. Кремль, Университет, ослепительная рябь реки, но не только же это...
– ..."Александрина" записывалась здесь, вот на том берегу пруда, у стен, у самой воды. Лай собак, крики детей, звон колоколов и грохот электричек дали мне созвучия и ритмы для "Александрины"... Здесь, кстати, и Андрей Белый писал свои "симфонии".
– Ты хочешь сказать...
– Да, для меня это очень важно; - если он что-то здесь оставил? Нет, не для меня, конечно, но - вдруг? Те же ведь колокола, дети, собаки, даже поезда были. Ничего не изменилось. Или - я так хочу, чтобы ничего не изменилось. Ты как думаешь?
–
Наверно, уже поздно.– Ты о чем? Да, наверное. Ты не замерзла?
– Немножко.
– Вот накинь-ка; хорошо, что я такой мерзляк, всегда с собой какой-нибудь шарф. Пойдем к метро...
– Ага.
– ..."Университет"?
Она почему-то обрадовалась.
– Пойдем.
...Они шли через мост. Через настоящий, древний, построенный ещё в начале века, железнодорожный мост. С грозными башнями, на которых значилось: "1905", "1907".
Ударил колокол.
– Представляешь, вот по этому мосту ходил Андрей Белый, может быть, даже слышал этот самый колокол. Что с тобой?
– Красиво. Туман...
– Да. Спустимся?
– Давай.
– Погоди, постой; поезд идет.
– Пойдем.
– Ты что, испугалась, не бойся.
– Обними меня.
Они стояли, прижавшись друг к друга, а под ними дрожали, ходили ходуном, стальные конструкции моста, мост словно раскачивался, готовый сорваться вниз - с ними, с вагонами товарняка, с какими-то случайными прохожими, торопящимися миновать грохочущий мост, с туманом над пешеходными дорожками вдоль берега реки, с колокольным звоном, с криками чаек над водой...
Поезд пронесся мимо.
– Я всегда почему-то любил этот железнодорожный запах. Прыгнем вниз?
– Да. Ты ведь никогда меня не отпустишь?
– Вот просто так, "да" - и все?
– Я люблю тебя.
*
– И как?
– И никак.
Мы постояли так ещё минут десять, а потом пошли к Воробьевым горам, туда, вниз, в туман.
Там горели фонари и пахло прелыми листьями.
– Зачем ты мне это все рассказываешь?
– Ну, так, не знаю, а что?
– Ты издеваешься, да? Если я кукла...
– Не понимаю.
– Все ты понимаешь...
– Что?
– Все ты понимаешь.
Эти куклы все чем-то похожи; чем?
Спас меня от разговора о понимании телефонный звонок. Звонила Машенька. Ее родители уехали с ночевкой к родственникам в деревню, и она приглашала меня к себе.
– Я звонила полчаса назад, никто не подходил.
– Я не слышал. Как там у вас - воду включили?
– Да; вчера.
– О'кей, плескаться, значит, будем у тебя, вместе. Сейчас, только чай попью - и выезжаю.
– А чай пить обязательно?
– Еще бы. Я быстро. Целую, до встречи.
Вернулся в комнату, к кукле. Кукла сидела на подоконнике, мрачная, поджав губы, она рассматривала узор на ковре.
– Ну, и что было дальше?
– Когда?
– Вы спустились с моста и пошли к Воробьевым...
– Я сейчас уезжаю, к Машеньке, я потом ещё доpасскажу.
– Нельзя мне такие истоpии pассказыавать. Непpилично это.
– Так я поехал?
Эту фразу глупая кукла, кажется, пропустила мимо ушей.
*
/июль 1997г./
– Назови меня.
Она просила?