Дневники Фаулз
Шрифт:
— Этот человек еще любит свою жену, — она опустила голову и задрожала.
А когда приговор огласили, ее отец бодро заявил:
— Ну вот видишь, три года.
А подсудимый замер, будто так ничего и не понял — не понял, что отчаяние, гнев и ревность одного-единственного вечера могут прийти к такому концу.
Подсудимых вводят в зал снизу — из ада — и возвращают в ад. Они вдруг оказываются в зале, полном наблюдающих лиц, как на богослужении. Все это действо не что иное, как языческое жертвоприношение. Ритуальное. Вновь и вновь я видел, как жизненные драмы выворачиваются наизнанку. Ведь эти мужчины (и эта женщина) — больные, помешанные. Ими должен заниматься врачебный консилиум, а не верховный жрец в красной мантии со смертоносным ножом («общество требует возмездия») в руке.
Следующим было дело молодого человека, одиноко — очень одиноко — жившего с овдовевшей матерью. Однажды вечером
— Да ладно вам. Мне без разницы.
Собственного защитника не удостоил ни словом. Высокий развязный грубый молодой человек. Судье, м-ру Заксу, он не понравился, и его осудили на десять лет. Психопат, за милю видно.
Затем слушалось дело женщины-киприотки, плохо сделавшей аборт. На задней скамье сидели юноша-грек и невысокого пошиба шлюшка с копной блондинистых волос. Юноша старался не смотреть в ее сторону, а она не сводила с него сурового взгляда. Женщине-киприотке все приходилось переводить. Она совсем растерялась. Юноше и его шлюшке очень нужны были восемнадцать месяцев, на которые ее осудили.
Потом разбиралось действительно ужасное дело. Маленький трясущийся человечек в очках, в выбившейся белой рубашке и скомканном галстуке, в костюме, видавшем лучшие времена, бормотал, запинался, произносил бессвязные слова. Вернувшись на скамью, как-то странно уселся, опустив голову ниже барьера. Сидел и всхлипывал. У него пятеро детей, все умственно отсталые, как и он. Старшая дочь принесла в подоле двух внебрачных дочерей; по его словам, обе родились мертвыми. Тела обеих он положил в камин и всю ночь жег их. Невольно задумываешься об инцесте. О бездне, бездонной пропасти человеческого страдания. В подсудимом сомнения не вызывало одно: он страдал. Опустив голову чуть ли не до колен на своей скамье, он наводнил зал своим страданием. Судья проявил снисхождение и объявил об отсрочке приговора до заключения медкомиссии. И даже это было не под силу уразуметь маленькому человечку: его неуклюжее тело охранникам пришлось поднять силой и отправить из зала обратно в ад. Хотя в этот раз судили не его: под судом оказалось наше общество. Больше того — жизнь, вся безжалостная цепочка эволюции.
Последним рассматривалось дело об убийстве. Чернорабочий-ирландец заявился домой пьяным и в приступе гнева зарезал ножом брата. Еще один маленький всклокоченный человечек в старом сером костюме, в очках. Свидетели вновь и вновь дают показания. Ясное дело. Его вывели из себя. И странные мелкие детали. В доме был всего один столовый нож. Оба спали в одной двуспальной кровати.
В сегодняшнем утре есть что-то от мифа. Авель и Каин. Терей и Итис [635] . Страшные архетипические ситуации. Может, все дело в том, что зло первобытно, а добро в высшей степени искусственно и современно.
635
Согласно древнегреческому мифу, царь Фракии съел собственного сына Итиса после того, как его убила и подала к столу супруга царя Про-кна.
Любопытно, какие бутоньерки носят судьи: они очень символичны. Вроде обрядовых очистительных цветов античных мифов.
Занятная лакуна в делопроизводстве: процедура не предусматривает процесс установления личности присяжного. Имеется в виду, что вы и есть тот, кем себя называете. А если заседателям вздумается поменяться местами?
26 мая
Все еще в Олд-Бейли. Ирландцу-чернорабочему поменяли состав преступления: его признали виновным в непредумышленном убийстве и скостили срок до четырех лет. Потом меня включили в состав присяжных — по делу о поджоге. Согласно официальной версии, квартиросъемщик из Ньюкасла, повздорив со своей хозяйкой (и сожительницей?), около полуночи разбил ей стеклянную входную дверь (в квартале муниципальных домов Каннинг-тауна), вышел из дома и, вернувшись около 4.30 утра, поджег занавеску, повешенную ею на дверь. В суде магистрата хозяйка и ее дочь заявили: это его рук дело; теперь обе это отрицают. Даже навещают его в тюрьме. Продавец ближайшей лавки обеспечил подсудимому стопроцентное алиби. Представитель обвинения задает вопрос свидетелю защиты: разве его ранее двенадцать раз не привлекали к ответственности за мошенничество? Ответ:
— Я ни разу не соврал. Крал и признавался.
Такое ощущение, что все в зале: свидетели с обеих сторон, «потерпевшие» и обвиняемые — сговорились против суда и полиции. Им жаль, что дело вообще
дошло до суда. Одна свидетельница кажется честной — это соседка, сурового вида блондинка, клявшаяся, что в ночь преступления слышала, как он орет, и видела его со спины. Исход дела не ясен. Я знаю, что он виновен, но сомнения остаются. В конце концов он из Ньюкасла; не исключено, что он не лжет, утверждая, что был мертвецки пьян. В нашем жюри заседатели подобрались «образованные»: как минимум пятеро — кадровые офицеры. Мнения разделились поровну. Начинается подсчет голосов. И все это — из-за двух футов горелого дерева; как к этому относиться серьезно?Скука судебного заседания: без конца долбишь и долбишь камень.
Самое интересное, что в нем есть, — судья (Закс). Он говорит не спеша, с достоинством, поправляя свою бутоньерку подобно пожилому трансвеститу. Затем, как опытный кот, готовящийся изловить мышь, принимает лениво-небрежную позу и с быстротой молнии обрушивает свою лапу законника. У него лицо младенца, поджатые губы, синие щеки, на редкость мальчишеская ухмылка. Пенсне, которое он то и дело меняет на очки. Всего-навсего нелепый человечек, однако воплощаемый в нем дух правосудия не дает о себе забыть. Судья — олицетворение здравого смысла и никогда не преступает его рамок. На это может решиться любой другой в этом зале. Но не он…
Олд-Бейли. Слушали дело нашего шотландца. Он заполучил еще одну старую каргу, готовую лжесвидетельствовать в его пользу. Но Закс вовсю склонялся в сторону обвинения. И когда старшина присяжных в совещательной комнате задал нам сакраментальный вопрос, все дружно подняли руки: «Виновен». Что до меня, я готов был сразу нажать на кнопку звонка и вернуться в зал. Но другим захотелось обсудить дело. Любопытно, сколько в них задора. Сначала высказывались образованные, затем необразованные, констатировавшие самоочевидное и изо всех сил это подчеркивавшие. Каждому находилось что сказать, будто шел обмен сальными остротами. Я не сказал ничего — говорить было не о чем. Но кое-кому захотелось напустить на себя вид преисполненных важности присяжных заседателей. «На это дело стоит посмотреть так…»
В ходе вынесения приговора выяснилось, что за плечами низенького шотландца уже целый ряд отсидок. Я не сводил с него глаз: когда старшина присяжных произнес слово «виновен», он закрыл глаза. Это не было игрой. Он страдал. Ему дали три года.
Моя неадекватность в общении с другими мужчинами. Средний человек не прислушивается к самому себе, думает только о том, как утвердить свою позицию, застолбить свой участок. Мои собратья-присяжные делали это, обмениваясь солеными шутками, как на мальчишнике, суя друг другу записочки, похваляясь своими машинами, домами, деловыми успехами. Самый прозрачный пример — бывший сержант полиции, получивший повышение во время войны; вот уж мастер показывать товар лицом. Один из нас (образованных), он источал доброжелательность ко всем и каждому, предводительствовал в совещательной комнате, всеми, способами давая понять, сколь многого добился в жизни. Все они | исполнены твердой, несокрушимой решимости добиться от окружающих того уважения, снискать которое я способен, лишь говоря то, чего не думаю, выражаясь словами, которые не являются моими, подавая голос, который не считаю своим. Мне нравится смотреть на них и слушать, но общаться с ними — это ад.
В ожидании, пока нас отпустят, мы застали фрагмент еще одного разбирательства. Молоденькую рыжеволосую ирландскую девчонку в общественном туалете изнасиловал выходец из Вест-Индии. Одну за другой из нее вытягивали невероятные детали происшествия. Что из одежды он с нее сорвал, как, где они лежали. Он бросил ее на пол, навалился всем телом, а пуговицы на его брюках были расстегнуты.
— А потом? — бодрым тоном, столь характерным для молодых юристов, как бы удостоверяя, что ничего из ряда вон выходящего не произошло, заговорил представитель обвинения.
Молчание.
— Вы что-нибудь увидели?
Молчание.
— Просто назовите это, как обычно называете.
Молчание.
— Скажите, из расстегнутых брюк что-нибудь торчало? — вмешивается его честь судья Закс.
— Да, сэр.
— В данном суде этот предмет именуется субъектом. Итак, субъект обвиняемого торчал из его брюк.
— Благодарю вас, мой господин.
— А что произошло потом?
— Я почувствовала боль, сэр.
— В каком месте боль?
И так далее. Все это было бы смешно, не будь оно так трагично. Этот парадокс по-своему великолепен. Стиль, в котором проходит разбирательство подобных инцидентов, не что иное, как триумф пуританской традиции: нежелания избегать нелицеприятной правды в сочетании с таким яростным ее неприятием, от которого двусмысленные смешки застревают в горле. Судилище с инъекцией обезболивающего.