Дневники Фаулз

Миллидж и Локет «Пауки Британии». Эту хрестоматийную монографию я приобрел за три фунта, полученных за исполнение обязанностей присяжного. Внезапно меня осенило, что моей жадности (к знаниям) нужно дать волю. И потом — никто же ничего толком не знает о пауках. Я поднялся на крышу и почти немедленно обнаружил там жирного домашнего паука, но не знал, как к нему подступиться. Пауки и ракообразные затрагивают какую-то чувствительную струнку в моем подсознании. Как и осьминоги. Последние, конечно, очаровательные особи — по крайней мере некоторые из них. Вечером под лупой у меня оказался sittaeus pubescens — темноватый маленький прыгающий паучок. У него (это самец) изящный прямоугольный панцирь и два огромных вытаращенных глаза, а по бокам — еще два маленьких, черно-красных, и еще два позади, и, наконец, еще два в значительном отдалении, на задней части головы. Небольшой городок из паука. Я слегка «утопил» его, чтобы успокоить, а затем кончиком иглы сделал ему искусственное дыхание. Он внезапно встрепенулся, проделал кульбит и повел себя как ни в чем не бывало. Прекрасная шерстка из бурых, белых и черных щетинок с одним-двумя коричневыми пятнышками — ни дать ни взять высококачественный твид. Они очень хороши, эти салтициды [636] .

636

Прыгающие пауки.

23 июня

Воистину собачьи дни. Две или три недели назад у меня началась сенная лихорадка, а за ней теперь непременно приходит очередь астмы. Слабость, не могу дышать. И думать. И делать что бы то ни было. Дни сгорают, как пятифунтовые банкноты в камине. Как пятифунтовые банкноты, на любую из которых в наши чудесные времена ничего не купишь. Все больше устаю от самого себя, от собственных слов и собственных стихов. Время высушивает их до самой оболочки, как заспиртованных пауков.

27 июня

Оппенгейм. Наконец-то ее увольняют. Я приложил к этому руку, Гилберт поддерживает меня с фланга (нечто вроде христианского милосердия не дает ей непосредственно включиться в кампанию — по крайней мере так кажется). Коммодор Воздушного флота ее величества относится к этому как к чистой статистике: одним меньше, одним больше. Так что, можно сказать, все это моих рук дело. Несколько удивлен и ошарашен, однако не могу сказать, что совсем не горжусь содеянным. Только представлю себе, как эта несносная женщина останется без работы — пройдя через целую вереницу унижений. Она как репей: ее необходимо стряхнуть, просто стряхнуть, она раздражает — ничего не поделаешь, таков способ ее выживания: цепляться за что ни попадя. Доказательств ее профнепригодности хватает. Такой финал — вроде выстрела в голову вконец одряхлевшей собаки. Залп милосердия, но не отпускает сомнение, что подобный выход чересчур уж легок — для уничтожаемого и уничтожающего.

Сегодня она была на редкость тиха. Сеанс нормального поведения на людях. Обижена. Настроена исполнять свои обязанности до последнего звонка. Тихонько отсиживается в уголке — как это не похоже на нее. Мы (Гилберт и я) ожидали, что она приметcя бороться, выходить из себя, паниковать (я думал, к уведомлению об увольнении будет приложен чек, но попридержать его до конца месяца — вполне в лисьей натуре Дж. У. Л.). Ожидали чего угодно, только не этого смирения с миной незаслуженной обиды: «раз-ничего-не-поделаешь-придется-подчиниться». Думается, отчасти напускного. Видно будет.

Оппенгейм. Целых два часа с нею. За что я причинил ей такое зло? Пространные объяснения в собственную защиту. Постепенно удалось перевести все на нее.

— Это студенты. Не можем же мы игнорировать их жалобы.

Думал, она выхватит пистолет, разразится слезами, ждал сам не знаю чего. А она — спокойна, предельно рассудительна.

— Что же мне делать? Что от меня требуется?

Окружающие думают, что я гад, подставивший ей ножку. Но их нетрудно переубедить.

7 июля

Она ушла. Ответных акций не последовало. Коллеги проглотили. Чувствую уколы совести. Нужно было почаще выносить ей предупреждения, давать рекомендации — словом, помогать работать. Но тот жертвенный агнец, коим она была на прошлой неделе, не в силах вытравить из моей памяти старую мегеру, какой она так часто оборачивалась в прошлом. Почему она вызывала столь ожесточенную неприязнь? Культурная женщина с нормальными политическими взглядами и всем прочим? Все дело в том, что Оппенгейм не была англичанкой. В свойственной ей культуре не было и тени облагораживающего чувства юмора, а в самом ее либерализме сквозило нечто агрессивное и высокомерное. Ее (как и всех этих немецких и среднеевропейских беженцев) отличало ошибочное убеждение, что быть англичанином — значит постоянно бежать впереди прогресса. И эта особенность, якобы побуждающая англичан все время восхвалять и рекламировать собственные взгляды и вкусы, усугубляется в их представлении инстинктивной уверенностью, что уж они-то, выходцы с континента, наверняка умнее англичан. Англичане, полагают последние, созданы лишь для того, чтобы их могли ни во что не ставить, презирать и дурачить высоколобые среднеевропейцы. Оппенгейм — превосходный пример, как трудно быть англичанкой; ведь для того, чтобы считать себя таковой, недостаточно прекрасно знать язык и провести на английской территории большую часть жизни. Быть англичанином — это манера себя вести и общаться с окружающими, главные черты которой — окрашенная юмором терпимость и огромное, выражаемое на людях уважение к другим. Само собой, иностранцы быстро улавливают, что такого рода поведение ориентировано лишь на публику, и по-тому резонно обвиняют нас в притворстве. Но этого-то притворства им ни за что не скопировать. У Оппенгейм это никогда не получалось: всегда можно было сказать, когда она лжет, когда утверждает то или другое с задней мыслью. В этом отношении она была прозрачна как стеклышко. Вольно ей было в собственной тяжеловатой манере подсмеиваться над теми, кому недостает образованности и savoir vivre; однако ей было невдомек, что в своих попытках быть англичанами среди англичан иностранцы (как бы ни был высок их культурный уровень) подобны детям, заговаривающим с начальником почтового отделения. Они могут прекрасно владеть английским, но их всегда разоблачает степень владения искусством притворства. Можно отдавать себе отчет, как называется по-английски то или иное, но невозможно отыскать ключ к главному из секретов англичан: тому, о чем умалчиваешь. Вот почему я так ненавидел Оппенгейм. Она настаивала, чтобы в ней видели англичанку, но так и не уразумела, о чем у нас вслух не говорится.

14 июля

Встретился с Роем и его en troisi`eme noces [637] Джуди [638] . Когда Э. в прошлый раз наведывалась в Путни, Анна пригласила ее на школьный концерт. Итогом явилось общее оцепенение. Так что не оставалось ничего другого, как всем нам встретиться и, переговорив друг с другом «как взрослые» (само по себе недоброе предзнаменование), решать, что делать. Итак, мы встретились и направились в бар на Бейкер-стрит. Джуди — худенькая девушка с каштановыми волосами, бездумной белозубой улыбкой и миленькими (в буквальном смысле этого ничего не значащего слова) глазками за стеклами очков. Как подобает, поинтересовались здоровьем Анны. Затем на поверхность всплыла деликатная тема: я заметил, хорошо было бы, если б Анна какое-то время пожила у нас. И тут маски «взрослых» вмиг оказались сброшены: наши собеседники моментально предстали в обличье несговорчивых русских, а мы, соответственно, американцев. С их стороны — железобетонное «нет», изрекаемое с побелевшим от гнева лицом, с нашей — негодование. Рой до краев полон Роем; Джуди выступает в амплуа «маленькой женщины»: «Нельзя отрицать, что в каждом из нас живет инстинкт собственника» (следует понимать: «Во мне живет инстинкт собственницы, и потому Анны вам не видать»). Короче, о том, чтобы Анна пожила у нас, и речи быть не может. Пытаться их переубедить — потеря времени; оба до крайности мелочны и упрямы. Запуганы. Провинциальны. Фирменный знак провинциала: он с чрезмерной серьезностью относится к своим эмоциям. И второй фирменный знак: провинциал с чрезмерной серьезностью относится ко всему, чем владеет.

637

Третьей супругой (фр.).

638

В июле 1959 г. Рой Кристи сочетался браком с Джуди Бойдел. У них родилось двое детей: Адам (1962) и Рейчел (1965).

Джуди — ком глины, на который Рою дозволено накладывать отпечатки собственного викторианства. Он до смерти боится утратить уважение и любовь Анны. Видимо, тут-то и скрываются корни его невроза: этот страх пронизывает все его поведение. А Элиз, разумеется, не что иное, как зримое воплощение объявшего его ужаса. Я же весь вечер только и делал, что контрастно высвечивал ее существование.

21 июля

Письмо из Британского совета. Странное. Вроде бы извиняются за то, что не пригласили на собеседование, заверяют, что рассмотрят любую заявку, которую подам в будущем; прилагают перечень имеющихся вакансий. Это повышает мое мнение о самом себе. В любом случае в тот раз ехать мне не хотелось.

2 августа

Время есть. Но не работается. Собачий период. Ничто из того, что пишу, не волнует. Убиваю часы, бренча на гитаре, разглядывая паучков, ухаживая за растениями. Августовские каникулы — поздние; может, в этом все дело. Тошнит от всего на свете. Скрепя сердце что-то делаю. Но подумать: весь год каникулы кажутся раем — возможность писать целыми днями! А потом, когда наступают, — ничего. Похоже, я на дне пропасти. Ум отказывается повиноваться.

7 августа

Выходной день. Обычным маршрутом направились в Вендоувер. Через поля до Дансмора, а затем в Уэтемстедский лес. За городом мое время теперь поглощают пауки. Пока ищешь их, открываешь новый мир. Малюсенький мир малюсеньких насекомых: под кустами, в глубине подлесков, под травяным ковром, под листьями. Мир, где красота редко превышает пять миллиметров в длину. Два лучших образчика из тех, что мне удалось поймать, — самец и самка из семейства Evarcha falcata. Самец очень нарядный: сливки, кофе, жженая умбра с красно-коричневыми крапинками. Прекрасный пример эволюции. «Красивый», — пишут о нем достопочтенные Локет и Миллидж; впрочем, эстетика не самая сильная сторона их таланта. Но пауки действительно красивы, а опознание их — дело чрезвычайно трудоемкое, я, к примеру, сплошь и рядом ошибаюсь. В отличие от цветов пока еще не научился точно распознавать (или с большой долей вероятности угадывать), к какому отряду или семейству относится та или иная особь. По всей видимости, когда речь заходит о насекомых, у систематизаторов и классификаторов вообще голова начинает идти кругом. Стоит им набрести на необычную трихоботрию, у которой один глаз на миллиметр отклоняется от нормы, — и уже объявляют об открытии нового вида. Мартин Листер в 1678 году утверждал, что ему известны все разновидности пауков, обитающих на британской территории; он насчитал их 38 [639] . Если верить сегодняшним исследователям, их 560. Второе звучит более научно, первое — убедительнее.

639

Медик и естествоиспытатель сэр Мартин Листер (1639–1712) является автором монографии «Английские пауки» — первого серьезного труда в области научной классификации насекомых.

17 августа

Мало что сделал в последние десять дней. Читал, открывал для себя, влюблялся в Катулла. Venit, vincit [640] . Невероятно, до чего превратно истолковывают его филологи (не только наши теперешние, но, не исключено, все, с момента, когда появилась академическая наука) с их хваленым профессорским самодовольством. Попавшееся мне под руку издание с параллельным переводом (Лоэба) производит нелепое впечатление, да и все остальные переводы (Лэндора, Флекера и других) ничуть не лучше. Универсальные ключи к творениям этого мастера — секс и сквернословие, если вас приводит в ступор секс или вы краснеете, услышав ругательство, значит, к Катуллу вам лучше не подступаться. Судя по всему, он неотразимо притягивает академиков. Они на цыпочках подкрадываются к двери, заглядывают, а потом завязывают языки на замок, дабы не проговориться о том, что увидели. Я постарался переложить некоторые из его самых скандальных стихов на английский. Ложатся прекрасно — при условии, что оперируешь обеденной лексикой, понятной нашему среднему классу. «Трах», «пидор», «ублюдок» — в таком роде. Главное здесь — избегать каких бы то ни было эвфемизмов. Ведь именно из-за них Катулл кажется непристойным: из-за того, что такого неистового, печального, дикого, неприрученного гения пытаются обесцветить. Не затем он писал свои стихи — писал кровью, слезами, серной кислотой, — чтобы их переводили дистиллированной водичкой [641] .

640

Приходит, побеждает (лат.).

641

Уроженец Вероны Катулл (84–54 гг. до н. э.) в юности перебрался в Рим, где стал ведущей фигурой литературного кружка так называемых неотериков (молодых поэтов). Из дошедших до нашего времени стихотворений Катулла наибольшую известность приобрели двадцать пять, повествующие о его любовном союзе с замужней женщиной, которую он именует Лесбией. В высшей степени искусные, но непосредственные, стихи эти с необыкновенной откровенностью и интенсивностью отражают всю широту любовных переживаний — от восторга до разочарования и отчаяния. Реакцией многих исследователей Викторианской эпохи и первых десятилетий XX в. на произведения Катулла было инстинктивное неприятие их открытости. Даже сравнительно недавно в выпущенном в 1961 г. издательством «Оксфорд юниверсити пресс» под редакцией Ч. Дж. Фордиса комментированном издании поэзии Катулла некоторые из его стихов опущены — ввиду их предполагаемой непристойности.