Дни яблок

— Вот она, любовь, — заметил я. — Сразу груз. А когда серьёзное начнётся уже? А то всё чепуха: вишни, несессеры, паровозы — небыль сплошь.

— Ну, хорошо, так и быть, — ответила мама. — Будет тебе и серьёзное, и чепуха два раза.

— А можно страшное? — нетерпеливо переспросил я.

Черный зверь сверкнул жёлтыми очами на свечку и уютно мяукнул из кресла.

— Вот и я о том же… — согласилась мама. — Страшное нам ни к чему. Ладно. Бабушка Нана родилась здесь, можно сказать, недалеко. За красным корпусом совсем вниз. В усадьбе их теперь большой дом, новый. Как раз на месте… сада и остального всего. Там всё в гражданскую сгорело, прямо вместе с жильцами. Снаряд внезапный и… Но о страшном не будем, нет.

И мама открыла несессер. Решительно. Молния на его боковине отчётливо сказала «др-р-р». Навстречу нам явились квитанции, шпилька, пыль и трамвайный талончик.

— Зачем ты напихал туда барахло снова? — строго спросила мама. Талончик не нашёлся, что ответить, и юркнул на пол.

— Счастливый он, — так же строго ответил я. — А этим не расшвыриваются! Теперь полезу искать счастье, и не просто, а со свечкой!

— Не забудь сжевать, — легкомысленно заметила мама.

— Стеарин не питателен, — ответил я и обнаружил под столом, кроме билетика, несколько гороховых побегов, вьющихся около ножки.

— Нашлась пропажа, — удивилась мама. — Надо же.

Я вернулся из подстолья со стручками в кулаке.

Мама разложила по столу горстку, как мне показалось, конфет. Такие вечно гремят, ведь их продают в круглых железных коробках, иногда перекладывают бумагой, но чаще — нет.

— Пуговицы старые, — продолжила она. — Вот где прятались, значит. Надо же… в прошлый раз не заметила кармашек этот. Эта вот, перламутровая, от вечернего жакета, был у меня такой, из обрезков отрезов. А эти бабушкины, старинного дарения, янтарные. Когда маленькая была, всё казалось — пахнут мёдом. И летом. Один раз, говорили, Ада ухватила — ив рот! Чуть не подавилась. А вот эта, пуговка-цветок… Как-то раз пришили мне на праздничное платье — вроде брошечки, и от сглаза тоже. Уверена была, что он — пион. Люблю их.

— Неряшливые цветы, — отозвался я, — хризантема строже.

— А вот мамина, костяная, только слышала это слово — так и обмирала вся. Просто макабр, бр-р, бр-р. Это немецкая, нашла на лестнице и всё как-то не выкину, столько лет. Медная. Видишь, уже и зеленца. А эту мне подарила одна вдова, тоже страшная, смотри — черным-черно! Сверху как зеркальце, а снизу просто угольком, вся в бугорках. Эта отпорота, — сказала мама, — от облачения. Когда-то… Серебряная. А вот эта — Антонии, умершей невесты, прямо леденчик.

Пуговица действительно напоминала сладость: эелёно-итумрудная, прозрачная и с внутренним блеском, и впрямь — будто леденец.

Я молчал.

— Есть разные приметы, — начала мама издалека, — например, когда пришивают пуговицу прямо на тебе, надо держать нитку во рту…

— Можно зашить память, — сказал я.

— На платье свадебном надо чётное количество пуговиц, — не сдалась мама.

— Не на ту пуговицу застегнуться — побьют, — весомо заметил я.

— А вот это совсем случайно тут, — недовольно заметила мама и отодвинула подальше царские пятаки, совершенно чёрные.

— Про такое не спрашиваю, — уточнил я опасливо.

— Ещё не хватало, — отозвалась мама.

— И про пуговицы не буду, неинтересно, совсем прошло… Ты же специально…

— Чего вдруг? — поинтересовалась несколько раздосадованная мама.

— Давние эти… — выдавил я из себя, — они, ну, мёртвые. Как эта невеста, например. Там же девушка умерла от… инфл… инфекции. А! От гриппа, да? И жених её тоже.

— Безобразие, — сердито сказала мама. — Бестолковщина! Уважение прояви к мёртвым. Это же не просто жених, а твой… — она подумала мгновенье. — Двоюродный дед. Действительно, художники, оба! Такая была мода. А у них талант! Ходили: она в студию, а он в мастерской обучался, у столичного лица. И всех испанка задавила. Но, может быть, и тиф…

— Испанка, — нехотя заметил я. — Браслет они рисовали, с покойницы. Прямо в церкви. Та оскорбилась, покойница, в смысле — ну и наслала на них эпидемию, соответствующую.

— Чему соответствующую? — поинтересовалась мама.

— У каждого времени свой мор, — буркнул я. — Тогда была испанка…

— Смутно помню подобное… — раздумчиво заметила мама. — Антония… Она была из чехов здешних. А он — Михаил…

— Это здешнее имя в целом, — свёл разговор на нет я. — Выбор тем за мной. А чепуху уже прошли. И ты эти лисьи ходы больше не выдумывай.

— Выдумываешь у нас ты, — быстро отбоярилась мама, — я не всегда вежливо… Значит, всякое-разное, — выделила запрос интонациями она. — Хорошо. Уговор.

Она сунула руку в непонятный кармашек несессера и вытащила перетянутую аптечной резинкой стопочку картонок.

— Фу! — яростно сказала мама. — Это кто-то подлый сюда сунул! Давно надо было сжечь!

Вслед «подлой» стопке картонок явилась тарелочка, фарфоровая и миниатюрная, как от детского сервиза.

Мама заметно переменилась в лице, завидя её. Но быстро справилась с волнением.

— А я знаю, чьё это! Смотри-ка… И откуда… — Так она умудрилась втиснуть во фразу восклицание, удивиться и едва заметно осечься в конце…

— И чьё? — нервно переспросил я, пряча руки под стол.

— Линочки Райн… — сказала мама и вздохнула. — Сто лет не видела её, думала — пропала или разбилась, как остальные все.

— Кого её, — поинтересовался я, — Линочку? Это девочка была? Сейчас, наверное, почти пенсия уже… Почему разбилась?

— Линочку увидеть невозможно, — ответила мама и сняла очки. — Её немцы в Яру расстреляли, вместе с остальными. Не в нашем яру, в том, ну, ты знаешь, где… А тарелочку, я думала, разбила или потеряла. Ходила рвать акацию и потеряла, у нас, за Академией нынешней, где и ты…

— Кто рвёт акации с тарелками? — удивился я.

— Бывает и не такое, можешь поверить, — раздумчиво сказала мама и покрутила в пальцах фарфоровую кроху.

— Вот про них, пожалуйста, про Райнов, как обещала, — попросил я.

— Ну, — начала мама и откашлялась. — Это ещё не страшно. Райны были по соседству и друзья — жили через два дома, над чешской пекарней. Тогда по-разному назывались дома… Некоторые совсем по-старому, а некоторые по-новому — вот наш Наркомпрос, а в просторечии — учительский. Ты же знаешь, почему?

— Строили для преподов, — отмахнулся я.

— Вот, родителей поэтому сюда определили. А Райнам дали две комнаты от города, в другом доме, в старом. Через квартал от нас. Раньше они внизу жили, на Доле, но там фабрику расширили. А в одной с ними квартире, в отдельной комнате, жила другая учительша с сестрой… Пасечник фамилия была. У Райнов было трое детей. Лина — она первенец, на три года Ады старше, потом Ида — мы с ней вместе в школу пошли. Погодки, — мама вздохнула, — на всю оставшуюся жизнь. И Натик, он после Алиски родился. И все с ним носились потому что маленький.