Дни яблок

— Не забудьте набрать восьмёрку, — услужливо вякнул я.

На несколько минут воцарилась тишина. Затем вдруг явилась двойка.

— Прoста децызия^[28], — досадливо сказала бабушка. — Но связи нет…

— Не знаю, о чём вы, — обиженно заметил я.

— Про одчищение, — строго скатала бабушка. — Забыла виргу в доме, ну, той… посех. Без него никак. Маю мус знять с тебя леництво, жадобство, а также бздуры.

— И что останется? — тревожно спросил я.

— Решта^[29], — бескомпромиссно сказала бабушка. — Тераз час.

… Час настанет, год пройдёт — может, обернется. Холода безмолвные прийдут по тонкому ледку почти вплотную. За мной или ко мне? Петар-камень, Олена-вода — ходи мимо, беда.

— Про посохи есть в Альманахе. Можно глянуть, — предложил я.

— Но поглёндай, — разрешила бабушка несколько снисходительно. — Спроба друга.

Фат-фит… Альманах немедленно открылся, ещё и фыркнул.

— Так-то вот! — гордо сказал я бабушке. — Это всё вы, сбиваете мне голос… ехидством.

— Ехицтвом? — добродушно переспросила она. — Такое?

Я озадачился, тон бабушкин не предвещал ничего доброго.

— Но найди мне про шта… про посех… — попросила она. — Скорейше. Из малюнкем^[30].

— Пищевая желатина, — начал читать я. — Вкусное и полезное вещество… дружок… Тю!

Мы подождали, прислушались. На балкон прилетела взъерошенная галка, Бася метнулась на подоконник и спросонья стукнулась мордой о стекло. Галка делано всполошилась и прошлась по балкону вразвалочку, кошка издала тявкающий звук и поскребла лапой по преграде.

— Дилетанта з желатиной, — вздохнула бабушка. — Чародзейчик! Скорейше на одчищение… — продолжила она. — После тылко пост. Возможна музыка класычна или штука^[31], жебы вернуть гармонию. И без фанаберий, ясне?

Я потрогал родинку.

— Пожалуй, мне пора, — сказал я. — Думаю, вы не знаете, что такое сочинение. На три страницы, кстати. Кое-что прочесть надо. Да и картошка — пока почистишь. Потом не забыть сварить, не забыть выключить… А посох — он явится, или что-то другое прилетит — не скажу, не зна…

После этих слов кухня как растворилась в тумане, было не различить даже пальцев на руках, затем настал ветер. Высоко в небе заплакали гуси. На парапете моста лежало красное, кем-то надкусанное яблоко. Стемнело и тут, очень. К ногам моим явился клубочек — чёрный, затем второй, третий. Дальше скопилось их множество — все хищные и злые. Я сказал слово запрета. Ну, попытался… Изо рта моего вырвалась лишь тень дыхания, словно душа, — и клубки атаковали, всей стаей…

— Дикое мясо ночи! — грянул ангельский глас. — Прочь!

Чёрная мелюзга было трепыхнулась, заелозила в круге света, попыталась забиться в шел и между плитами моста и незамедлительно рассыпалась. В прах.

— Только ради Богоравной, — пророкотал невидимый мне Ангел. — Теперь ступай. И так забрёл, куда не стоило.

— И покатился! — обидчиво крикнул я.

В ответ что-то усмехнулось, будто плеснула вода… А колокол молчал.

… Я сидел на полу в кухне рядом с перевернутым стулом. «Дикое мясо» с моста попыталось разорвать меня на части. Но преуспело только с джемпером… Я сидел на полу, а рукав свитера моего отсутствовал здесь и сейчас.

— Как с вами вижусь, бабушка, так одежда и страдает, — мирно заметил я и встал.

— Вешчызм, — обронила бабушка. — Мама твоя так называет те бздуры. Одчищение не свершилось, оставлю то на ютро^[32], выкличу уже тот посох, заналежне. Следовало первей одчистить место… Но ты был стойкий. Хвалила тебя.

— Что-то не расслышал, — заметил я.

— Слушаешь лишь себя, — пожала плечами бабушка. — Эгоиста.

— Это вальс, бабушка, — ответил я. — Или чайник.

Бабушка улыбнулась.

— Туман развеялся, абсолютно, — довольным тоном заметила она. — Ты одметил? Мгла сошла.

В тот раз она ошиблась.

VII

Для исправления самого себя необходимо начать с того, чтоб откинуть самолюбие и излишнюю самонадеянность.

— Ты отдохни, — милостиво сообщила бабушка. — Напартолю^[33] ужин.

— Собственно, не устал, — заметил я. — Могу и картошку почистить.

Бабушка посмотрела пристально. Сняла с крюка фартук, помусолила пальцами завязки на нём, вновь окинула меня взглядом, равноценным залпу из орудия «Берта».

За окном кухни угасал краткий октябрьский вечер. Туман, неумолимый и обманный, залил всё густо, словно клейстер. На балкон нанесло побуревших виноградных листьев.

— Говори, — нехотя разрешила бабушка. — Всё одно, тянуть более неможливе. Ешче луснешь^[34].

— Тогда я чаю заварю, — обрадовался я.

Бабушка надела фартук, решительно затянула завязки, поддёрнула рукава и ринулась к шкафчику под окном, где мы держали овощи. Сопровождая свои действия возмущённым сопением, она отыскала гигантских размеров луковицу, подумала, выхватила ещё одну — маленькую, уцелевшую от давешней кверентки, — и отправилась к столу. Кухонная мебель воспроизвела симфонию скрипов, сопровождая бабушкины шаги. Бабушка взяла доску, нож из сушки и принялась медленно очищать лук.

Я достал из холодильника лимон. Чайник на плите пыхнул паром.

— Вот хочу спросить… — торжественно начал я.

— Сначала спрошу я, — выставила вперёд нож бабушка. — Тут рэбусы.

Она встала, стряхнула шелуху в раковину, промыла луковицы, вернулась за стол и, разрезав каждую пополам, провела над препарированными овощами зажжённой спичкой — «забрать дух».

— Кто станет собирать… — возразил я, бабушка осеклась.

— Прoшу? — переспросила она.

— И почем Богоравная? — быстро выпалил я. В ответ бабушка дунула на спичку и задумчиво проследила за сизым дымком. Дым послушно изогнулся, наподобие сломанной кем-то буквы «Г».