Дни яблок

— Что то ты напихал под порог? — делано лёгким тоном спросила бабушка и перекинула длинный ремень своего ридикюля через плечо.

— Ну, серебро там… полмонетки старой, ягоды, осина… соль, — начал я.

Бабушка повернулась и смерила дверь долгим взглядом.

— В основном кошачьи когти, конечно, и шаги, — сознался я. — Рыбьи голоса не укупишь…

Бабушка спустилась ниже. Став со мной на одну ступень, она спросила:

— Считаешь, достаточно?

— Поставил печать, — нехотя сознался я. Бабушка похлопала меня по плечу.

— Потом три дня крутили все суставы и из носа кровь шла часто, — добавил я.

— Дар не подарок, — пробормотала бабушка. — Но пойдём уже, мой магик.

— А куда? — совершенно по-детски пискнул я. Мы прошли третий этаж, и бабушка искоса глянула в сторону гамелинской квартиры.

— На ту вашу гору, — ответила бабушка, когда мы сошли вниз, и открыла дверь парадного. — Говорить с вевюркой^[49]. То зверь дратливый^[50], учти.

На улице было тепло. Утренний дождик прошёл. В октябре часто случаются такие обманчиво ласковые дни, без сырости, почти без ветра, очень часто солнечные.

— Благословение, — негромко сообщила бабушка. — Абсолютное. Добрая погода в путь.

И мы пошли по направлению к «той горе». Вниз. Некоторая часть её, увенчанная грандиозных размеров ясенем, находятся неподалёку от нашего дома. За обсерваторией.

— Не следовало бы покидать тебя сейчас, — раздумчиво продолжила бабушка. — Но рождение в эти дни — добрый знак. Мне следует быть там, где слабейший… А ты… ты…

— Я почти маг уже. Если точно, практически волхв, — заявил я. Бабушка остановилась. Похмыкала. И внимательно оглядела меня со всех сторон. Даже за спину зашла.

— Что это вы там ищете? — обидчиво спросил я. — Хвост?

— Скромность, — изрекла бабушка. — Точно помню, что она была с тобой ранейше. Значит, волхв? Как Шимон? Помнишь, чем он закончил?

— Там расплывчатые данные, много противоречий, — выкрутился я.

— В добром деле всё ясно, — высокомерно заявила бабушка. — Скрытыми путями рыщет зло.

— И мне ясно, — обрадовался я, — почему вы недоговариваете. Всё «следы сплутованные» сплошь и рядом. Рыщем и рыщем.

— Нет, не так, — мягко сказала бабушка, — не рышчем. Шукамем… ищем. Мне нужен драгоман^[51]. Тебе не помешают знакомства также. И такие, что по воле случая…

— Что есть закон… — продолжил я и споткнулся.

— Тихесенько, — поддержав меня под локоть, сказал сухонький дед, увенчанный мятой широкополой шляпой. — Не торопыся, медленно спеши. Это немногие могут. Поверь.

Дед этот продавал у нас на Сенке орехи. Всегда из безразмерного ветхого мешка с яркими ситцевыми заплатками. Нынче такое именуют «пэчворк», тогда люди были менее корректны и решительно называли рухлядь — рухлядью.

— Могу одсыпать кило, — полуутверждающе заметил он, вернувшись к товару. — Давать? Га?

— Скоро спродашься, — заверила его бабушка. — Но спасибо. Если трошку.

— Вы, дамочка, шото знаете? — спросил старичок заинтригованно, — скaжете? Чи как?

— Знание ныне в цене, — прохладно заметила бабушка.

— Тогда горишки^[52] даром. Берите, дамочка, — ответил старикашка и ловко свернул из листа газеты фунтик. Покряхтев, он наклонился, загрёб в него орехи и, завернув фунтик, протянул свёрток нам. Снизу вверх.

— Хм, — высказалась бабушка вовсе стылым тоном. — Лесик, дай пану спродавцу грошик, будь так ласков.

В кармане у меня бултыхался олимпийский рубль. Вообще-то я их собираю. Накопил уже тридцать девять, этот был бы «юбилейным». Больше ничего похожего на «грошик» у меня не было.

— Примите, — сказал я и отдал дедку монету.

— Не пожалел дорогого тебе, — удовлетворённо отметил он. — Что ж… Вверху то же, что же и внизу… и оглядывайся на содеянное.

За нами прогрохотала ворвавшаяся на остановку «двойка». Высыпала толпа пассажиров. Бабушка взяла меня за плечо и молча потянула дальше. Я оглянулся, хотя этого делать не стоит. У глухой стены сиротливо стоял пёстрый мешок, дедулю не было видно нигде. В молчании мы пересекли улицу, вошли на территорию обсерватории и обошли здание с тыла, уткнувшись в заросли терновника. Впереди виднелась огромное халабудистое строение — больница. «Двойка» простучала по рельсам у нас за спинами.

— Ещё увидишь того тыпуса, — известила меня бабушка, — знай. То болтун. Реалный шкодник. Не вступай с ним в эти твои… перерекания. Прошчайся вежливо, сразу.

И бабушка отдала мне газетный фунтик. Внутри свёртка звучно перекатывались орехи.

По тропинке мы пошли вверх.

— Все рыщем и рыщем, — повторил я, пытаясь поймать особенно прыткий орех. — Бродим.

— Совсем нет, — миролюбиво сказала бабушка. — Нет, абсолютно не рышчем. Пришли.

На холмике, откуда просматривался задний двор обсерватории, улица и чахлый сквер около бывшей пожарки, рос здоровенный ясень, который не погнушались использовать как столб. По стволу дерева вились толстые чёрные кабели и ещё пара жёлтых. Под ясенем на неаккуратной куче веток сидел увенчанный невообразимым ярко-рыжим начёсом паренёк в потёртой и утыканной металлическими цацками косухе и задумчиво плевал на землю.

— Здравствуй до последней битвы, — подозрительно ласково сказала бабушка и подтолкнула меня в спину. Я почесал переносицу.

— Привет, — заметил я, надо сказать, довольно непочтительно.

Паренёк продолжал поплёвывать во что-то, скрытое его острыми коленками.

— Не выходит звезда, — сказал он, голос у него был с некоторой помехой — вроде потрескивания. — Крест, да. Круг легко. А звезда никак.

— Стоит ли тратить силы? — полуутвердительно спросила бабушка.

— Надо ли говорить об этом? — без всякого интереса ответил он. И как-то странно передёрнулся.

— Ну да, конечно, — вырвался вперёд я, ощущая некоторую силу места. — Плевать так интересно. То ли дело — людишки какие-то ходят тут, понимаешь — зудят. Ты вообще в курсе, перед кем ты тут расселся?

В ответ шкет плюнул особенно яростно. И затейливо матюкнулся.

— Как красиво? — заметил я. — От это культура! Шишка на бошку упала в детстве, наверное. Видно, больно стукнула.

— Ну ты, посмертный, — лениво потрескивая неизвестной частью носоглотки, заметил малец. — Ротяку закрой здесь. А то уроню, не встанешь. Остряк, ты ж понимаешь. Самоучка.