Дни яблок

Кто-то возился у входа… Осторожно позвонил. Три раза. Условных. Ко мне.

Я вышел в коридор. Перед входной дверью красовалась Бася и задумчиво рычала в пространство. Из кухни доносилось журчание телевизора — нежный голос, с еле уловимой хрипотцой, спросил по-английски:

— А к чему эти свечи в оркестре?

— Сейчас увидите, — ответил другой голос, мужской. — Всему своё время.

Бабушка и мама вздохнули, хором.

— Я сшила себе точно такое же платье, тогда, — сказала мама, чуть растягивая слова, она делала так всегда, чтобы скрыть волнение. — В горошек. Материала не хватило, и пришлось подбирать, да ещё где — на барахолке. Еле нашла, все как с ума посходили от этого горошка. Пришлось делать кант шире.

— Вы, Лика, всегда найдёте выход, — добродушно заметила бабушка.

— И не говорите, — усмехнулась мама. — Сделаю погромче, вы не возражаете?

— Нет, не стоит, не стоит, — всколыхнулась бабушка. — Я сама. Техника капрызна.

И кухню заполнил вальс «Погасшие свечи».

В дверь позвонили ещё раз. Из Ингиной комнаты раздался ворчливый возглас, и что-то звякнуло. Я скоренько пробежал по холодным половицам. Кошка, мрачной чёрной статуэткой восседающая у двери, наблюдала за дверной цепочкой, раскачивающейся подобно маятнику.

Я приоткрыл входную дверь — на коврике перед нею лежал клубочек ниток, синих, на вид шерстяных.

«Снова здравствуйте, — подумал я, — когда вы уже наколдуетесь. Хилеры, блин».

… Шерсть. Как с ней одновременно и трудно, и легко работать.

Железо слишком хорошо помнит кровь, кирпичи не могут позабыть пот и слёзы, дерево чудесно сохраняет радость, а вот шерсть… Шерсть частица живого, и она замечательно впитывает сказанное в ее присутствии.

Я выдохнул и обратил к клубочку старые слова. Он незамедлительно крикнул дурным голосом, задёргался и истаял белыми искорками, холодными и злыми, будто бенгальские огни. В конце что-то зашипело, и над местом, где валялся клубочек, поднялось небольшое, зловонное облачко.

— Да будет так, — прокашлялся я.

На площадке ощутимо попахивало серой. Я закрыл дверь.

В это время в комнате тренькнул телефон — Инезилья отсоединилась и бросилась грызть гранит.

— Я тебе покажу «Как не стыдно», — мстительно подумал я и навёл на Ингу сон грядущий, надо сказать, приятный.

Я вернулся к себе. Альманах лежал на столе по-прежнему — распростертый и оставленный.

— Что ты обо всём этом думаешь? — спросил я у него. «Libra Negra» обидчиво кашлянула пылью и изрыгнула нехотя два слова.

— Как обильно с мыслями у тебя сегодня, — заметил я, — просто не успеваешь читать.

«Конец теплу», — написал «1973».

— Оно и понятно, октябрь, — прокомментировал я. Альманах ощутимо поднапрягся и выдал: «… идёт».

В этот момент в дверь ещё раз позвонили.

— Кто же это так поздно? — прокричала выскочившая в коридор Тина и ринулась открывать дверь, а она у нас двойная. Прежде чем провернуть второй замок на наружной двери, Тина заметила меня и изрекла:

— Иди и спрячься. Это ко мне. Кыш!

На пороге стояла Гамелина в мелкополосатом халате. В руках у неё был свёрток.

— Я не думала, что так поздно, — светски заметила она, — всего-то восемь. Но всё равно прошу прощения. Я к Д… к Саше.

Я подошёл поближе. Мне показалось, что вслед за Гамелиной в квартиру проскользнуло что-то ещё — маленькое и серое. Суть.

— Не бывать, не бывать, не бывать, — пробурчал я.

— Вон он, твой Д, — сварливо заметила Инга. — Вижу, жить без него не можешь. Проходи же, — ядовито заявила сестрица. — Наверное, озябла в халате? На кухне есть чай.

— Он стёганый, — прохладно ответила Аня, — приятно, что ты обо мне подумала. Спасибо. Мне нужно поговорить с Да… с Сашей наедине. Кстати, у вас на площадке опять что-то со светом. Темновато.

— Хм?! — несколько озадаченно произнесла Инга и сделала попытку потрогать свёрток. — Темно… Наедине?! Удобно ли это? В такое время?

— Вне всяких сомнений, — вмешался я, — ещё вечерняя сказка не началась, мы как раз успеем. — И я подтолкнул Гамелину с её занимательным свёртком к распахнутым дверям «закаморки».

— Твой кыш к тебе скоро придёт, точно-точно, — сказал я сестре.

— Такое впечатление, что полночь настала, — буркнула Тина нам вслед и зевнула. — Глаза просто слипаются. Не надо было столько есть.

— Ляг отдохни, — ласково ответил я, подражая маме. — Ты столько работаешь…

— Наверное, да, — сонно проговорила Тина и вернулась к себе. — Полежу, — донеслось из комнаты, и слышно было, как Инга зевнула.

— Я принесла пирог. Эльзасский, — деловито заметила Аня, пройдя ко мне. — Сама испекла и чуть не обожгла локоть. — Она деловито вытащила из пакета нечто, завёрнутое в пергаментную бумагу, аккуратно сняла её и выставила на стол очень красивую выпечку.

— Я смотрю, ты в полосатом? — осведомился я, несколько отступив перед нею и принюхиваясь к аппетитному пирогу на тарелке, с распространённой лет двадцать тому каёмкой — три полоски по ободку: оранжевая, чёрная, золотая — какая-то габсбургская расцветка. Пирог пах яблоками, немного лимоном и чем-то ещё приятным и обманчивым — так фейхоа любит прикидываться земляникой.

— Принесу его на твой день рождения, — заметила скромница Гамелина и подвинула тарелку ко мне.

— То есть оставить пирог здесь ты не решишься? — уточнил я. — Так и будешь носиться с ним почти три недели? Тогда лучше купи мне хризантемы — знаешь, такие маленькие, жёлтые.

— Про хризантемы я узнaю, — серьёзно заявила Аня и ловким движением выдернула из узла на затылке шпильку. — А на день рождения я принесу другой пирог. Этот, — она пододвинула тарель ещё ближе ко мне, — я оставляю здесь. Хотела, чтобы вы распробовали.

— То есть, если я всё правильно понял, — пококетничал я и отодвинул пирог обратно к Ане, — он останется здесь и будет подсматривать за нами?

— Всё зависит только от вас, — ответила Аня и покачала головой, растрепала волосы. Запахло вербеной и корицей.

— Почему у тебе так жарко? — удивилась она. — Вы ведь живёте почти под крышей. Если успеете съесть его быстро, он не сделает вам ничего плохого. Честно-честно.

— А вдруг не понравится? — поинтересовался я.

— Тогда я принесу на день рожденья пряничных человечков, перчёных — ответила Аня и огляделась в поисках стула. Я отступил ещё раз, закрывая собою «1973».

— Нам некуда будет их посадить, — сокрушился я, — ты представь только: масса маленьких табуреток у всех под ногами… и крошки… да и щепки, потом.