До встречи на небесах
Шрифт:
Ответственно заявляю: Цыферов не очень расстроился, что его прокатили в писательский Союз еще и потому, что считал свои сказки «намного лучше, естественней и искренней», чем у остальных современников, «я буду вторым Чуковским» — говорил (в подпитии вообще ставил себя на одну ступень с Андерсеном — «мои сказки помогут спасти мир, хе-хе!»), но конечно, все-таки он переживал, ведь талантливый все остро переживает, только мне кажется, его красивая неудача лучше, чем некрасивый успех Козлова.
В те годы своеобразные сказки Цыферова мне казались новым, свежим словом в искусстве, загадочной, эластичной прозой, калейдоскопом акварельных миниатюр-зарисовок (все казалось, он знает какие-то тайные литературные ходы), но теперь-то я понимаю, многие из сказок
Понятно, для детской души необходимы сентиментальные выдумки, но всякие «Паровозики в небе» — ни что иное, как взятая с потолка слюнявая нарочитость, красочная упаковка, в которой пустота. Это, конечно, увлечет некоторую часть детского населения, но такие вещи несоизмеримо далеки от «Конька-гобунка», «Черной курицы», «Буратино». Никак в толк не возьму, почему современные сказочники не пляшут от классики и все дальше уходят от наших великих традиций, забивают в них гвозди? Кстати, сказки Козлова, по-моему, вообще всего лишь посредственность (можно взять любую — «Черепаха на солнышке», «Ослик, который повесился в дождь»…).
Но были у Цыферова и прекрасные вещи: «Влюбленный крокодил», «Приключения Лошарика», где есть легкость, временное пространство и главное — радость жизни. По некоторым сказкам мой друг совместно с Сапгиром делал сценарии для мультфильмов.
— Как вы вдвоем работаете? — недоумевал я.
— Очень просто, — хмыкал Цыферов. — Я пишу, а он добавит стишок и пробивает. У него связи, хе-хе. Режиссеры в детских театрах. А наши мультфильмы ставит Марк Качанов, дружок Генриха. В «Детском мире» его любит Асан Гольдфрельд… Сейчас Генрих пробился в театр «Сатиры». Там одни евреи. Мы с ним будем делать инсценировку по «Карлсону». Евреи молодцы, тянут друг друга. Зиновьев тянул Мандельштама, Гельцер и Ромм — Раневскую… Такая примечательность, хе-хе. А мы, русаки, топим друг друга. Ну и евреи топят нашего брата, ведь они отправили на тот свет и Есенина и Маяковского, и Клюева, и Гумилева, и Дворяшина, и Галанова — всех, кто выступал против них. Вот смотри, какой интересный фактик, — он достал старое издание Маяковского и прочитал стихотворение «Кристофор Колумб». — А теперь смотри — вот последний сборник Маяковского, оттуда уже выкинули строчки про евреев. Такой фокусик, хе-хе. Хитрый народец. Восхваляют Мандельштама, Цветаеву, Ахматову, но они все мозговые, без души. Их поэзия холодная, стеклянная, хе-хе. Кстати, у Цветаевой мать была еврейкой. А к Ахматовой меня водил Сапгир. Злая тетушка. «Есенин плохой поэт, — говорила, — у него нет ни одной приличной строчки». А Есенин-то самородок. Лучший поэт России, после Пушкина… Она и Льва Толстого называла «мусорным стариком». Каково, а?! Злая тетушка. У нее и лицо хищницы. Хорошо ее приложил Бунин, «полумужик, полубаба», — сказал… Она поддерживает ленинградских евреев. Рейна, Кушнера, Бродского. У них тоже стеклянные вещицы, для избранных, хе-хе. Ну, может, на дне души у них что-то и есть, но душа-то не русская. Такое впечатление, что они живут не в России. Сапгир-то считает их гениями. Стеклянные гении, хе-хе! Полубоги кисельного цвета!
В общей сложности Цыферов написал шестьдесят пьес (Сапгир сочинил к ним стихи), но после его смерти (в сорок два года), Сапгир ставил на пьесах только свою фамилию. Дочь Цыферова Люся возмутилась. Сапгир начал выкручиваться:
— Понимаешь, если оставить две фамилии, то получишь только тридцать процентов, а так я получу больше денег и с тобой поделюсь.
— Мне не надо ваших денег, мне нужна фамилия отца, — твердо заявила Люся. (Кстати, благодаря ей, сейчас вышло несколько книжек моего друга).
Однажды Цыферов написал «Тайну запечного сверчка», где жук заползает в чужой мир (в это время произошли события в Чехословакии). И надо же! Неожиданно моего друга вызывают в КГБ, где чихвостят
за «явную аналогию». По этому поводу мы устроили веселое застолье.— Я думал, они будут меня шерстить за встречи с бабами, — смеялся Цыферов, — а они копнули глубоко… Скажу тебе, там не дураки сидят, университетские значки нацепили…
Кроме сказок Цыферов писал неплохие эссе о Моцарте, Андерсене, Братьях Гримм… После этих работ Цыферова все же решили принять в Союз писателей, но в нем взыграла давняя обида — он, гордый дядюшка, отказался.
В Детгизе не издали ни одной книжки Цыферова.
— Там одни евреи, — говорил мой друг. — Миримский, Арон, Либет. Они меня на дух не принимают. Отдают на рецензию Глоцеру из радиокомитета. Ничтожный типчик, хе-хе. Он еще критик по детской литературе! Ничтожества ведь всегда комплексуют. Сам-то он ни на что не способен… А главный их рецензент — Рахиль Баумволь. Она сделала все, чтобы меня не печатали. Говорит: «Цыферов сочиняет сказки в пьяном бреду». Полная чушь… А Либет скрывает свою ненависть к русским. Вежливо просит переделать. Раз десять. Потом поганка все равно рубит. Заболтает любой сюжетец. Ее издевательство многослойно, как отравленный пирог, хе-хе… И страшна она, вроде мордатой собаки моего соседа. Волчица в чепчике, хе-хе. С ней может спать только мужик под наркозом, хе-хе…
А. Барков рассказывал, как однажды в Детгизе К. Арон довел Цыферова до нервного срыва: «Зря немцы таких, как ты, оставили. Я тебя не пощадил бы. Ноги моей здесь больше не будет!». Такие вспышки у сказочника случались не раз. Когда А. Митяев (главный редактор «Мурзилки») стал разбирать его рукопись, Цыферов не выдержал: «Толя, пошел ты на х…!» — забрал папку и хлопнул дверью…
Первое время, когда я приходил к старине Цыферову, у соседей над его комнатой играл струнный оркестр.
— Обрати внимание, какие изысканные музыканты! Играют Моцарта, Вивальди. — Цыферов показывал на потолок и благоговейно улыбался. — Музыка самое высокое из искусств. Казалось бы, все просто — только вовремя нажимай на нужные клавиши, но чтоб это проделать, надо иметь слух, чувство ритма и прочее… Это тебе не кисточкой мазюкать, хе-хе.
Позднее выяснилось, что хитроумный сказочник нарочно все подстраивал: к приходу гостей звонил приятелям — «изысканным музыкантам» и те за бутыль «гамзы» играли на верхней лестничной клетке. Когда Цыферова навещали «девахи» и «мамзели» (его выражения), он, показушник, еще рассыпал на полу старинные монеты — для дополнительного эффекта. Попробуй не потерять голову от такой экспозиции! Ну и, само собой, мой друг дарил женщинам свои книжки (подписи разукрашивал виньетками, себя изображал слоненком). Я говорил ему:
— Мы все просто бабники, а ты мучитель-разрушитель женских сердец, комический злодей.
— Нет, я романтик, — смеялся Цыферов. — У меня благочестивая душа, хе-хе… Я давно готов к чистой, романтической любви, но все какие-то не те бабы попадаются…
Однажды я попытался влезть в его благочестивую душу и попросил в общих чертах описать женщину, которую он хочет встретить. Усмехнувшись, он подробно нарисовал женщину с гротесковыми формами и сотней достоинств — «с глазами, в которых цветут фиалки».
— …Но она будет неприступная, — расплылся Цыферов и объяснил, как будет ее завоевывать, «и это будет прикладным искусством», как в конце концов она станет покорной «киской» и у них начнется любовь «длинною в… два года».
— Почему так мало? — удивился я.
— Потянет к другой неприступной, хе-хе, — засмеялся Цыферов, балда. — Трудно побороть любопытство, — и дальше понес что-то опереточное. Рассказал о гражданской жене, «объемной» продавщице Гале, которая имела «твердый характер». — Она все хотела сделать из меня «пушистого и мягкого», но такого зверя, как я, трудно завалить, хе-хе. (Он звал эту Галю «Император», а его дружки кто как, одни — «чудом», другие — «чудовищем». От официальной жены Раи он имел способную, но взбалмошную дочь Люсю. «В ее душе и бог и черт, — говорил Цыферов. — От меня, естественно бог, а черт — от Райки»).