До встречи на небесах

— Ну, ты во-още! Делай, как я говорю, у меня все-таки высшее филологическое образование!..

Смерть Сергиенко — для меня огромная потеря. Последние годы мы виделись почти каждый вечер: он, Коваль и я. Собственно, ради этих двух людей я и приходил в ЦДЛ. И надо же! — потерял обоих почти одновременно.

«Пора мне заняться делами — изысканным, божественным прозам внимать»

Удивительный друг мой Юрий Коваль на фотографии Геры выглядит комедийно: с выпученными глазами и раскрытым ртом — похоже, во время съемки не просто смеялся, а гоготал. Но этот снимок у меня кто-то стащил (какая-нибудь поклонница моего друга). Остались три фотографии, где Коваль встревоженный, взлохмаченный, небритый, взгляд строгий — на фотографиях он совсем не такой, каким был в жизни.

Странное у нас Отечество. Когда умирает писатель, о нем или забывают напрочь, как забыли Владимира Козина, автора прекрасной повести «Знойная пустыня» (да что там Козин! Лескова забыли — писателя, которым гордилась бы любая страна), или возносят до небес, и он уже представляется неким идолом, почти святым. А ведь без недостатков, без странностей даже герои произведений не выглядят жизненными, что уж говорить о реальном человеке, да еще литераторе.

После смерти Коваля вечера его памяти проводятся по два-три раза в год: в ЦДЛ, в Центральной детской библиотеке, в музеях; в издательствах выходят собрания его сочинений, очерки с фотографиями и рисунками; печатаются хвалебные статьи, говорят о потере, равной вселенской катастрофе, добиваются мемориальной доски на мастерской. На вечерах памяти о нем, как о личности, слышны триумфальные речи, сплошные превосходные степени. А мне невольно вспоминается Олеша, который, глядя на памятник Маяковскому, сказал: «Как не похож он на человека, которого я знал».

На тех же вечерах памяти, говоря о Ковале, как о писателе и художнике, слышны возгласы восторженных литературных дамочек:

— Гений! Гоголь! Леонардо да Винчи!.. (невольно думается — если Коваль — Гоголь, то Передрееву и Рубцову надо ставить памятники рядом с Пушкиным).

Есть, правда, и другие мнения. Зульфикаров сказал:

— Слишком много шума. Все заполонили его книгами, а я читал — графомания. И в то же время совсем не печатают русских: Распутина, Евгения Носова, Юрия Кузнецова, Личутина… Даже не устраивают юбилеев, не упоминают… Подло это…

Марк Тарловский выразился осторожно:

— Коваль ввел формотворчество в литературный прием, но прием-то нужен для того, чтобы более выпукло показать реальность, а когда он самоцель — это просто желание пооригинальничать.

Мазнин выдал более хлесткий отзыв:

— У Коваля эпатажная словесная эквилибристика, за ней видны себялюбие и безразличие к судьбам людей.

Ну а сам Коваль, голова еловая, вполне серьезно считал себя гением, нашим национальным достоянием, а свою прозу называл «божественной». (Вначале в одной своей песенке пел: «Пора мне заняться делами — изысканным, божественным прозам внимать», потом заявил, что и сам пишет «божественное»).

Понятно, основательно разбирать жизнь и произведения творческой личности должны искусствоведы и критики, а такие, как я, могут только изложить свое мнение, на которое и не обязательно обращать внимание, но думаю, высказаться о Ковале имею право, ведь знал его не десять, не двадцать, и даже не тридцать лет, а побольше; к тому же, последние годы мы встречались почти каждый вечер. Я не гожусь на роль мемуариста и не стану отшлифовывать воспоминания, и, откровенно говоря, мне все равно, как их воспримут другие — честно расскажу то, что вспомню.

Сразу заявляю — Коваль был счастливым человеком, он прожил яркую, насыщенную жизнь и, в отличии от большинства из поколения пережившего войну, с детства не знал особых забот; его отец был генералом (полковником на генеральской должности), начальником уголовного розыска Московской области, и семья всегда жила безбедно.

Ну кто из профессиональных художников имел столько персональных выставок, сколько их имел художник любитель Коваль? И далеко не все художники, члены Союза, имели мастерские, а Коваль имел и в юности (на Абельмановке с Сапгиром и Холиным), и в зрелости (в Серебряническом переулке с В. Беловым). Кто имел возможности делать эмали на фабрике, где давали железо, огнеупорные краски, печь для обжига?

У кого из писателей был свой мощный покровитель (такой, как Я. Аким), который хлопотал за Коваля в Комитете по печати, ездил в Испанию, чтобы выбить ему премию Андерсена? А отец, надев ордена, приходил в дирекции издательств, и давал гарантии, что цензура пропустит все, что напишет его сын. Кто из писателей столько издавался и выдвигался на премии? Кто постоянно имел секретарш (одна печатала рукописи, ходила по издательствам, другая пристраивала картины, распространяла книги)? Кого из писателей, если он выпивал, домой отвозил личный шофер (сын реставратора Л. Лебедева или секретарша), кого на тысяче снимков увековечил личный фотограф В. Усков?

Кто имел три немалых участка в деревнях (с добротными избами и банями) в разных областях страны (один участок на Нерли находился в двух километрах от деревни, где жил прозаик А. Старостин, но они редко общались, поскольку Старостин дружил только с патриотами, а Коваль никогда им не был). Кто имел лодку с сетями, две машины (одну «ЛУАЗ» на двоих с Лебедевым), и даже в деревне на Нерли отару овец (пять штук, которых пас сосед)?

Кто из писателей сразу, после подачи заявления, получал машину (большинство стояли в очереди годами), а когда ее угнали, тут же получил вторую?

И не сбросишь со счетов, что Коваль ездил в Болгарию, Германию, Голландию и Данию, когда еще мало кого выпускали за границу, (Снегирева не пустили даже в Монголию, меня в Болгарию), после чего ходил в дорогих кожаных пальто и куртках, когда еще кожа не была униформой «новых русских», и когда менее обеспеченные друзья Коваля носили поношенную одежду (тот же Снегирев, Цыферов, Постников).

И нельзя забывать, что Ковалю повезло с женами. У него было прекрасная первая жена: красивая, немало сделавшая (как редактор) для становления мужа писателя, и родившая ему дочь (противная врачиха — о ней еще скажу). И вторая жена, еще более красивая, намного моложе Коваля, а по музыкальному таланту (вокалу) значительно превосходящая мужа. От нее у Коваля сын.

И с тещей актрисой Ковалю повезло, что, как известно, бывает крайне редко.

Плюс ко всему, Коваль жил свободно, не стесняя себя семейными обязанностями и, когда хотел, устраивал романтические приключения. Не случайно Лебедев называл Коваля везунчиком, а мы с Шульжиком — провинциалы, служившие в армии и потом в одиночку пробивавшиеся в Москве, считали его счастливчиком.

Собственно, и смерть Коваля (мгновенная) можно рассматривать как подарок в нашем возрасте, ведь многие загибаются мучительно, после тяжелых болезней. Другое дело — рановато он ушел из жизни, мог бы еще кое-что сделать, хотя многие писатели считают, что под старость он «исписался» и в пример приводят роман «Суер-Выер», который, действительно, никуда не годится.

Я познакомился с Ковалем в конце пятидесятых годов в мастерской, где он с Сапгиром и Холиным писал модернистские стихи, и занимался абстрактной живописью. Я в то время работал декоратором в театре Вахтангова, и мы сразу нашли немало общего (до войны даже жили чуть ли не в одном доме у Красных ворот, а позднее, после окончания пединститута, Коваль два года преподавал русский язык в сельской школе в Татарии, где я жил после эвакуации, и откуда ушел в армию, а еще позднее (уже в Москве) он преподавал в школе рабочей молодежи (где по его словам «в основном кадрил девиц»), а я недалеко от школы снимал комнату.