До встречи на небесах

Как и Успенский, при знакомстве Коваль мне первым делом сообщил, что он вообще-то не Иосифович, а Осипович. Я с дуру не понял, к чему он это говорит — до меня дошло позднее, когда я заметил, что костяк его друзей составляют евреи. Он даже написал стихотворение:

Прости меня, Кролик, что я алкоголик,

Что часто хожу в ЦДЛ,

Что, кроме евреев, со мной и Сергеев,

Который совсем озверел (в другом варианте «но и он уже надоел»).

И в работах Коваля не найти любви к нашей стране (не зря драматург В. Розов говорил: «по тому, как человек пишет, всегда видна его национальность»).

Спустя несколько лет Коваль, начисто забыв, о чем говорил мне когда-то, организовал «Клуб Иосифовичей», в который включил Визбора, Коринца и Домбровского. А потом и четвертого: как-то ехал в такси, и водитель оказался Иосифовичем.

Странная вещь — некоторые мои друзья евреи при случае отрекаются от своей национальности. Однажды и Пьецух ни с того ни с сего сказал:

— У меня ведь нет еврейской крови. Ну, может, только четвертушка.

Но в нужный момент, когда мы выпивали втроем (с Ковалем) и речь зашла о каком-то еврейском писателе, Пьецух заявил:

— Евреи великая нация! — и хотел было перечислить «лучших современных прозаиков», но Коваль его остановил — при мне не хотел развивать эту тему.

Кстати, Пьецух вообще раздвоенная личность — с одной стороны, вроде, глубоко православный, с другой — недавно по телевидению объявил наш народ «изначально аморальным» и, что «самое ужасное существо — это русский идеалист»(!). Коваль подстать ему — в одной из первых своих рецензий (будучи сотрудником журнала «Москва») обрушился не на кого-нибудь, а на В. Кожинова, а последние свои работы печатал в самых сионистских изданиях «Огоньке» и «Знамени», и приятельствовал, сатана, с оголтелыми разрушителями страны (Вик. Ерофеевым, М. Розовским, Ю. Корякиным).

В первые годы нашего общения Коваль выглядел неплохо, вот только ходил тяжеловато, переваливаясь, как гусь. Потом объяснил мне, что с детства у него страшно болели ноги — ни один врач не мог вылечить, а мать вылечила (несмотря на этот недуг, Коваль хорошо играл в настольный теннис — чего-чего, а реакции ему было не занимать). И уже тогда его щеки напоминали мешки хомяка, а глаза навыкате — линзы от бинокля; он все видел, все подмечал, у него был крайне цепкий взгляд — никто ничего не мог утаить.

В середине шестидесятых годов Коваль недолго работал редактором в журнале «Детская литература», а я в том же журнале постоянно торчал, поскольку напротив находился подвал Дмитрюка, где мы иллюстрировали книги. В те годы мы с Ковалем особенно сдружились (ведь ко всему прочему, считались знатоками алкогольных напитков).

Старичина Коваль был сложный, азартный, противоречивый человек; в искусстве одной ногой стоял в авангарде, другой в классике; в быту его настроение менялось по несколько раз в день — от безудержно-радостного до глубоко-мрачного и даже озлобленного. На людях он чаще всего бывал благодушным, в отличном настроении (особенно после второго брака, когда отъелся, подобрел), заразительно смеялся после каждой своей реплики, как-то органично вплетал в разговор матерные словечки. В застолье в него влюблялись все женщины: от девчонок до старух. Да что там в застолье! К нему не ровно дышала половина женского населения Москвы (на день рождения он получал мешок поздравлений от всяких особ).

Он был по-настоящему артистичен, как немногие из писателей. Однажды мою изостудию снимали телевизионщики. Уходя, они сказали:

— У нас есть задумка. Мы хотим сделать передачу «Как делается детская книга». Вы расскажете о том, как иллюстрируете, а кто сможет рассказать, как пишется?

Я сразу дал телефон Коваля, а вечером позвонил ему и объяснил суть дела. Коваль перед камерой держался неплохо и, естественно, его соплеменники (а, как известно, именно они захватили все телевидение) сразу после съемок предложили ему вести какую-то программу для детей. Спустя некоторое время Коваль сообщил мне:

— Хорошо, что ты сосватал меня на телевидение. Я там договорился с одним оператором, он снимает фильм обо мне. Уже отсняли в мастерской, в семье, на выставке, теперь надо — как провожу вечера, как мы с тобой выпиваем. Завтра приходи в ЦДЛ, оденься поприличней, и не ругайся — будут записывать и звук. А-а! Пошли они к чертям! Пусть все будет, как есть! (Кстати, это второй фильм о Ковале, первый снял его друг режиссер эмигрант Файт).

Но бывал Коваль и раздражительным, жестким. Как-то в ресторане ЦДЛ к нам долго не подходил официант — расшаркивался перед «новыми русскими», которые гуляли с девицами.

— Вот гад! В нашем клубе уже перестали уважать писателей! — процедил Коваль. — А девки сидят с ворюгами, как тебе нравится? А почему бы им с нами, с писателями, не посидеть?!

В другой раз в наш разговор постоянно встревал какой-то писатель с соседнего стола, наконец Коваль взорвался:

— Слушай! Ну что ты хочешь сказать?! Говори, если у тебя есть интересные мысли. Нет, так молчи. Дай спокойно посидеть.

К выпивке Коваль относился серьезно — «с алкоголем у меня отношения серьезные»). В сумке, кроме водки, он постоянно носил множество лекарств (на всякий случай), рукописи, презервативы и, как хозяйственный мужик — хлеб, сало, охотничий нож. Бывало только сядем в Пестром, откупоривает бутылку, и тут же наливает по полному стакану.

— Давай махнем сразу, а то еще подойдет какая-нибудь бл…, придется делится. А остальное уже потихоньку за разговором.

Его любимым анекдотом был «чапаевский». Только Чапаев с Петькой разлили водку, подбегает Фурманов — «О, я буду третьим». «Пятым! — говорит Чапаев. — Мы четверых уже послали на х…».

Кстати, насчет аптечки, которую Коваль постоянно таскал. Как-то к нам подсел наш общий приятель сценарист Алексей Леонтьев, который называет себя не иначе, как «потомственным дворянином» (у него действительно и внешность и манеры аристократа). Заметив у Коваля полиэтиленовый куль с лекарствами, Леонтьев начисто забыл про свое аристократическое воспитание и совершенно бестактно ляпнул:

— Это в тебе говорит еврейство. Еврейское самосохранение…

— Не знаю, Лешка, что тебе и сказать на это, — засмеялся Коваль. — Но ведь я и Леньке ношу валидол, аллохол…

Сам-то Леонтьев выпивал нещадно и наплевательски относился к своему здоровью, хотя и был старше нас на десять лет.

Выпив и размякнув, мы с Ковалем вначале вели серьезные разговоры о литературе и жизни вообще, затем переходили на второстепенную болтовню… Бывало, подходили знакомые женщины или подсаживались совсем незнакомые и наш малосодержательный разговор приобретал новую окраску; само собой, к выпитому добавляли еще, а если потом ехали в мастерскую Коваля, то брали с собой пару бутылок.

В застолье Коваль не обходился без крепких словечек: он ругался и при классиках и при женщинах — его ругань, повторяю, выглядела живописно. Помню, выпивали с отличным прозаиком, доброжелательным и умным Георгием Семеновым, и Коваль, как всегда расцвечивал разговор матерком; Семенов засмеялся:

— Запиши свои ругательства, мне надо для новой работы.

Не раз мы выпивали с А. Битовым, Л. Щегловым, В. Алексеевым, которые тоже матерились, но у них это получалось топорно, нарочито; рядом с артистичным Ковалем они выглядели лишь жалкими подражателями. Помню, Битов говорил Ковалю: