До встречи на небесах

Особенно нам завидовал и проявлял глубочайший интерес к нашим приключениям Тарловский, который большую часть времени торчал дома и выполнял капризы больной матери; крайне редко он забегал в ЦДЛ, но с нами не выпивал (и, в отличие от нас с Яхниным, ярых курильщиков, никогда не курил). Как-то развеселый Яхнин бросил ему историческую фразу:

— Марк! Вот ты себя бережешь, а что ты будешь делать, когда мы все умрем и ты останешься один?

А я подумал — в самом деле страшновато, и втайне позавидовал Яхнину за его глобальный взгляд на жизнь, за то, что его посещают такие умные мысли.

Понятно, в те годы, годы нашей с Яхниным крепкой дружбы, нас связывали не только женщины, у нас на многое были общие взгляды, и наши разговоры были по-настоящему откровенными, мы ничего не скрывали друг от друга. Мы ходили на выставки, ездили на моем «Москвичонке» за город к друзьям — то было замечательное времечко.

Вспоминаю, как Мазнин предложил нам съездить к его другу фотографу Виктору Тобельскому на Рузское водохранилище, как нас радушно встретило все семейство фотографа и собаки и кошки, и козы. Тот солнечный день был насыщен весельем, интересными разговорами… и кажется — он был совсем недавно, а с тех пор прошло двадцать пять лет.

Однажды Тарловский рассказал, как с Мазниным писал пьесу для кукольного театра. Потом я начал нахваливать пьесы Шашина.

— Я тоже мог бы написать пьесу для взрослых, — сказал Яхнин. — Но мне уже пятьдесят три, пока ее пробью будет пятьдесят восемь, есть ли смысл?

Такие рассуждения. Но в те же дни он влюбился в девицу из Ленинграда — полухиппи, полупоэтессу — и, в урагане страсти, чуть не решил на ней жениться. Тарловский возмутился:

— Да она тебя бросит через два года!

— Ну и пусть! — беспечно откликнулся Яхнин. — Зато целых два года буду счастлив! (И такая непрактичность на него нападала — такой он многогранный).

В конце концов Яхнин получил квартиру в Медведково и сразу где-то подцепил некрасивую, молодую, какую-то молевидную Таню, которая стала часто приезжать к нему делать уборку, готовить; незаметно она въехала в душу Яхнина и он привык к этой безликой бабешке.

— Я для нее первооткрыватель, — говорил мне. — Наши с тобой бабы в клубе все видели, все знают, их ничем не удивишь, а эта только придет — «Ой, какая у вас модная рубашка!», «Ой, какое печенье! Никогда такого не ела!».

Молевидная прямо молилась на Яхнина — кажется, даже поставила его портрет рядом с иконой, но Яхнин не очень-то радовался этому поклонению.

— Знаешь, — делился со мной, — когда тебе двадцать пять и в тебя влюблена какая-нибудь девица, тебе жуть как приятно, а когда за сорок, не очень-то приятно, если не можешь ответить взаимностью… Конечно, я мог бы из нее вылепить нужную мне женщину, но ведь потом-то она меня бросит, старого и немощного. Я, кстати, иногда подумываю о нашей старости. Плоховато будет, когда никто не подаст стакан воды. Говорят, в нашем Союзе собираются строить дом для престарелых…

— О чем ты говоришь! — отмахнулся я. — Как-нибудь сами о себе позаботимся. Да, и нам не грозит старческая немощь — раньше загнемся. Мы все издерганные.

Яхнин начал жаловаться на болезни, сильно преувеличивая свои страдания. (Считает себя самым больным из всех литераторов). Я только развел руками:

— Пока можешь завязывать шнурки на ботинках, считай ты в порядке.

Страх Яхнина перед одинокой старостью в конце концов привел его в загс — он женился на молодой (моложе его на двадцать четыре года) и, подстать ему, деловой женщине. В это же самое время я встретил одну особу (моложе меня на шестнадцать лет) и она переехала ко мне.

— Все Сергеев! — сказал Яхнин. — На этих женщинах и остановимся. Нам с тобой уже под шестьдесят, искать других поздно (это выглядело жестом отчаяния).

Вот так, одновременно, мы и похоронили планы на совершенную спутницу в старости. Правда, я еще какое-то время трепыхался, думал, что наше новое сожительство — всего лишь временная ритуальная жертва, после которой мы окунемся в действительное счастье, но где там! — уже через три года я все пустил на самотек и мечта об этом самом счастье отодвинулась на такое расстояние, что стала трудно различимой, а теперь, спустя семь лет, и вовсе уже еле маячит где-то у горизонта. Но все же маячит, хоть убей! А у Яхнина, знаю точно, уже ничего не маячит, и когда я, с некоторым прискорбием, говорю ему об этой самой мечте, он только усмехается.

Сейчас я думаю — самым огорчительным и несправедливым в жизни является то, что люди, у которых особенно много общего, редко встречаются друг с другом, чаще не встречаются вообще, даже если живут в одном городе, в одном районе. Так складываются обстоятельства — не подворачивается случай.

Моя сожительница относится ко мне не очень-то уважительно (понятно, за что уважать безденежного литератора, которого нигде не печатают). К примеру, разыграется моя язва желудка или прихватит почки, она сразу:

— Это все твои пьянки. Доконаешь себя. Ложись в больницу пока не поздно!

Как-то у меня страшно скакнуло давление, она вызвала неотложку; когда врачи, сделав укол магнезии, уехали, я говорю:

— Надо же, что-что, а давление у меня всегда было в норме.

— Все когда-то бывает в первый раз. Еще не то будет, если не бросишь пьянки.

— Хочешь сказать, что это начало конца? — спросил я и, с потугой на юмор, добавил: — Только и ждешь, когда я окочурюсь, чтобы завладеть моим богатством.

— Каким богатством?! Этой хибарой и машиной развалюхой? Да и ты ведь уже все в завещании оставил своим внебрачным сыновьям! Они, кстати, я уверена и не твои вовсе.

— А у тебя и моей законной дочери свои прекрасные квартиры…

Так и пикируемся на мелком бытовом уровне.

Яхнин в свою очередь, довольно быстро пришел к выводу, что ему повезло, что он встретил лучшую из столичных женщин.

Теперь они неразлучны, квартиру превратили в мини издательство (приобрели компьютер, принтер) и поставили дело на поток, клепают книжки одну за другой, с каждым годом наращивая темп. Дай бог им счастья и огромного благосостояния!

Но перед этими глобальными событиями Яхнин побывал еще в одном загсе. Однажды, когда мы с ним засиделись в ЦДЛ, к нам подсел Сергиенко.

— Вот что! Есть одна интеллигентная богатая женщина. Когда-то мы вместе учились в МГУ. Можем сейчас поехать к ней. За Яхнина я спокоен — он хитрый, умеет себя вести, а ты, Сергеев, веди себя прилично, не напивайся, не ругайся.

Богатая интеллигентка встретила нас, выгуливая пуделя и, как бы между делом, протирала свою «Волгу». Ее звали Марина. Сергиенко говорил, что на их курсе «она была самой красивой», но я увидел женщину не очень-то выразительной внешности, скорее — обычной, неприметной; как позднее сказал Тарловский, «пыльца красоты с нее давно слетела». Она жила с дочерью, студенткой первокурсницей, в большой, хорошо обставленной квартире.