Добрым словом и пистолетом

Посмотрел вслед улетевшей кукушке, наклонился, разулся и босиком, ступая бесшумно, слившись с лесом, став лесом, дыша в такт с дыханием леса, пошел вперед.

…Охота вокруг Озера была изобильна и опасна. Со временем зверь сделался осторожен у воды, а дальше в чаще, в темноте дикого леса, осторожным следовало быть самому охотнику.

Олений след увел Белега достаточно далеко, чтобы быть начеку, и тихий хруст за спиной он услыхал сразу. Уяснить они уже успели: случается такой шум, оборачиваться на который, а тем более проверять, не шуршит ли это в подстилке мышь, не ползет ли в листве безобидный уж, никак нельзя. Любопытные уже ничего не рассказывали, оставляя на забрызганных ветвях только клочья слипшихся волос и рваные лоскуты, а то и вовсе — одну разрытую землю в глубоких бороздах ногтей.

Белег ни оглядываться, ни раздумывать не стал — сразу прянул с места, как прядает спугнутый заяц. В тот же миг молчавшая притворно чаща за его спиной содрогнулась и исторгла из себя нечто — нечто взревевшее, тяжелое. Нечто, что ринулось по пятам.

Хрипело влажно и близко, с хрустом ломало сучья, метало там что-то позади и никак не отставало. Белег несся через лес бездумно, бестрепетно — ведомый одним лишь чутьем. Весь разум, все сознание его будто угасли, как гаснет спешно присыпанный песком костер, и теперь были только они — чутье и тело. Глаза сами выискивали просвет между стволами, уши ловили за спиной приближение неведомого, а ноги угадывали, куда наступить, избежав коряги или скользкого мха. Так же не раздумывая, копье он выпустил сразу и сразу же скинул сумку, облегчив бег. Как рвалась о сучья безрукавка из оленьей шкуры и как слетели с ног обмотки, он уже не почувствовал и не заметил. Но голодный хрип за спиной не затихал, напротив — все приближался, висел на самых плечах, и вот тут Белег и увидел — действительно увидел, будто сознание само вернулось в этот острый нужный миг — переломившееся дерево. Наверное, его свалило бурей, и острые осколки торчали из сердцевины, белея в лесном мраке. Нельзя было понять, крепко ли они держатся друг за друга, крепка ли их древесина, но Белег и не задумался — не примериваясь прыгнул на ствол, не сдерживая бег, ухватил потянувшийся к руке древесный осколок и выставил его назад, под мышку, успев еще упереться коленом, но не успев обернуться.

Они свалились на землю вместе. Гадина смела его своим весом; протащила, ободрала о кору и ветки, обхватила и забилась, не давая ничего разглядеть, молотя лапами, молотя башкой и каким-то чудом не задевая когтями. Деревяшку вырвало из его рук, но зато он сумел как-то извернуться, избежав клацнувших клыков, и сразу плотнее прижался, почти обнял, не давая места для замаха. Где-то — то ли сверху, то ли сбоку — булькало и выло, скрипело и чавкало, содрогалось, билось и скрежетало — а потом вдруг замерло. Белег обнаружил себя полузадохнувшимся, придавленным к земле, и гадина таращилась на него сверху. Она была сизо-черная, покрытая грубой бугристой кожей, в складках которой торчали пучки жесткой щетины. Черные блестящие глаза с кулак размером пучились на вытянутой башке с маленькими ушами, маленькими ноздрями и огромными, влажными, короткогубыми челюстями. Изогнутые клыки, все в багровых сгустках и крепкой багровой пене, дрожали у Белега перед самым лицом. Затем тварь содрогнулась уже всем телом, выблевала на него перемешанный с кровью и щепками ком тухлятины и затихла.

Потом Белег еще долго лежал под коченеющей тушей, не в силах столкнуть ее с себя, и смотрел, как черные пузыри глаз заплывают мутью…

Скопившаяся в развороченном пеньке вода была студеная, прозрачная и чуть отдавала прелью. Белег пригладил намокшие волосы, о рубашку высушил руки и подпрыгнул — повис на почти горизонтальной ветке, как на турнике; мышцы в боку натянулись и сразу заныли. На гимнастику, прописанную доктором Курмином, не хватало ни времени, ни сил, да и вообще доктор Курмин имел бы полное право учинить нерадивому пациенту основательный разнос: с таким подходом стоило ли удивляться, что процесс восстановления затягивается. Вот и сегодня ночная судорога чуть не сбросила его с постели, и потом Белег битый час ходил от стены к стене, согнувшись и давясь в платок до бурой слюны.

Над головой шелестели листья, скользил среди них ветер; птицы присмотрелись и вернулись к своим делам. Из зарослей даже решилась выглянуть лисица: замерла, приподняв переднюю лапу, и наблюдала, а потом и вовсе осторожно подошла и той же лапой потрогала что-то непонятное, брошенное в листве. Впрочем, на похищение решиться не успела — из-за деревьев, из-за дренажной канавы со стоячей пахучей водой донесся вдруг прежний страшный рев, потянуло вонючим дымом, и лисица сочла за благо сбежать.

Белег досчитал до ровного числа, разжал руки и спрыгнул на землю. Болезненное напряжение в боку и в руках прошло, вытеснилось напряжением приятным, сулящим легкую усталость. Лесной воздух наполнил и грудь, и голову и тоже принес с собой какое-то облегчение. Белег подобрал обувь и сброшенный на траву пиджак и пошел к дороге.

В просвете между деревьями серело по-прежнему пустое шоссе, только мелькнуло и металлически грохнуло — «Глаурунг» захлопнул свою пасть. Турин уже вернулся и теперь топтался рядом с пыхтящим бронемобилем, дымя папиросой и бросая по сторонам выжидающие взгляды. Потом наклонился к водительскому окну, сунул внутрь руку: окончательно разбив хрупкую осеннюю тишину, разнесся по окрестностям пронзительный звук клаксона.

Белег вздохнул и отстранился от растущего у кромки леса дерева.

— Не шуми.

— Б… Белег! Тра-та-та!

Шоссе «Андрам»

10 часов 00 минут

На заставе их ждали, поэтому никаких задержек не возникло и поэтому поправок в график не вносили — без остановок ехали еще два с половиной часа. Потом наскоро перекусили в Эден-Гобел — превратившемся в крепость крупном торговом городе на северных склонах Андрама. Здесь шоссе упиралось в перекресток и разбегалось на три стороны — на запад, к Вратам Сириона, на юг, в Таур-им-Дуинат, и на восток — в Оссирианд. «Глаурунгу» дали еще час отдыха, заправили его, не без усилий отсекли расспросы местных военных и продолжили путь.

Четкие границы в Восточном Белерианде стерлись после Нирнаэт. От Дориата, от его Границы, в разные стороны уходили линии шоссе, вдоль них цепью тянулись городки, форты, заставы и сторожевые посты. На юг эти цепи уверенно добирались до самых Гаваней, до чащоб Таур-им-Дуинат, оттуда — к Тол-Галену и еще дальше. Южное направление было относительно безопасно. Строго на восток уходило шоссе «Эстолад», некогда верный торговый путь; теперь он до самых гор пролегал через ничейные земли и часто подвергался набегам полуразбойных банд и нападениям ангбандских рейдов. Ангбанд пока то ли не мог, то ли не хотел затопить Эстолад войсками, и здесь по-прежнему существовал старый путь снабжения. Но с каждым днем он становился все более опасен, требовал все больший контингент сопровождения, и потому все больше товаров возили уже широким объездом — через ТолГален, Адурант и надежно прикрытые дороги Таур-им-Дуинат.

Шоссе «Андрам» тянулось вдоль всей горной цепи, но сторожевые городки на нем постепенно редели, мельчали, а истрепанная войной и переселенцами местность становилась все более пустынной, неухоженной, неприглядной. Географической границей с землями Первого Дома служила каменистая мелководная речушка с несколькими названиями на разных языках; на дориатских военных картах она обозначалась просто — Ручей-18, по отсечке в восемнадцать лиг от большого перекрестка в Эден-Гобел. По обе стороны от речушки раньше был симпатичный зеленый городок, мирное полукурортное местечко вблизи холмов Андрама — сейчас от него осталось пепелище, а два осколка — то ли городишки, то ли деревни, то ли попросту временные стойбища — отпрыгнули друг от друга на полторы лиги и настороженно переглядывались через границу.

Единственной улицей городка (вернее, все же городков; их теперь так и называли Западный Городок и Восточный) служило само шоссе. Вдоль него кособочились сколоченные из чего попало хибарки, навесы, дырявые шатры и крытые полотном повозки — некоторые жители готовы были сняться с места сразу, как запрягут тощую кобылу и свистнут из пыльного ракитника чумазых ребятишек. «Глаурунг» медленно ехал, провожаемый и настороженными, и равнодушными взглядами. Население здесь было малочисленное, но очень пестрое: люди разных народов, смешанные семьи синдар, лаиквенди и голодрим, по разным причинам не нашедшие своего места ни в Дориате, ни в землях наследников Финна; переселенцы-лаиквенди, кочевые авари. Два приметных лоскутных фургона как раз стояли на пути между въездом в Западный Городок и виднеющимся в конце улицы пограничным постом. Здесь же, прямо на земле, расстелили циновки, выложили какие-то вещи, и вокруг собрались жители — переговаривались, рассматривали, торговались и пили что-то из глиняных чашек; женщина с татуированным лицом в высоких сапогах, в мужских штанах и узлом завязанной на боку пестрой юбке собирала мелочь и подливала желающим из кувшина.

Война докатилась в эти мирные земли только в дни Нирнаэт — возможно, поэтому из непривычки, из неожиданности все здесь восстанавливалось так медленно, едва-едва. Разбитые, перемешавшиеся части разных армий в спешке отступления взрывали и жгли за собой все, что только могло сойти за укрепления и укрытия. Следом пожаловали ангбандские передовые части, но они быстро оттянулись назад, а теперь только отдельные рейды и отдельные банды мелькали на горизонте, рискуя испытывать границы земель Амон-Эреб и эту внешнюю, пунктирную на картах, границу Дориата.