Дочь огня
Шрифт:
— Дай-то бог!
— Говорят, бухарский плов очень вкусный.
— Вкусный, — улыбнулся Хайдаркул, — я в этом деле мастер, здорово понимаю. Приготовлю такой плов, что ты не заметишь, как пальцы съешь.
— Очень хорошо. Поедим твоего плова, а потом ко мне в Баку поедем. Тебя Наташа бакинским пловом угостит, жареной рыбой, селедочкой.
— Селедочкой? А что это такое?
— Селедка-то? А ты что, не знаешь? Да на свете ничего вкуснее нет селедки. Особенно когда ее Наташа приготовит… Эх, даже сейчас слюнки текут.
— Да из чего ее делают, селедку?
—
Соколов вытащил из мешка краюху хлеба, разломил ее пополам, и оба принялись за еду.
— Ничего, приятель, не журись. Живы будем, не умрем. Со мной не пропадешь… А сейчас давай спать, а то я двое суток почти глаз не смыкал. — Свернув пальто и подложив его под голову, Соколов растянулся на нарах.
Хайдаркул тоже лег и сразу уснул.
Когда он проснулся, поезд мирно постукивал на стыках. Соколов сидел с ногами на нарах, обхватив колени руками.
— Поднимайся, завтракать будем. Принесли хлеб с чаем.
— Куда мы едем?
— Не знаю, кажется, в сторону Ташкента.
Куда их везут, понять было невозможно. Прошел день, наступила ночь, потом снова день. Поезд подошел к какой-то большой станции. Вагон отцепили и поставили на запасный путь, а их вывели из вагона. День был чудесный, на небе — ни облачка, ярко светило солнце Хайдаркул с интересом оглядывался.
— Да это Самарканд, — сказал Соколов.
Начальник охраны выстроил вокруг них солдат с обнаженными шашками, и арестантов повели в город.
Сразу за вокзалом начались сады и виноградники, по широкой мощеной дороге шли пешеходы, ехали арбы, фаэтоны…
Попадалось много русских. Не обращая внимания на арестованных, мимо проходили и проезжали солдаты, офицеры, чиновники. Брели по дороге или ехали верхом на ишаке крестьяне, они с состраданием глядели на Хайдаркул а и Соколова.
Была ранняя весна. Деревья стояли в цвету, почки набухли и распустились, нежно зеленела травка. Но цветущую весну заслоняли от арестантов обнаженные шашки солдат.
Шли долго. По пути солдаты отдыхали в какой-то чайхане, а Хайдар-кула и Соколова усадили в углу двора, у стены, не сняв даже наручников. Потом снова шли. Только в сумерках дошли до тюрьмы. Их посадили в одну камеру.
В самаркандской тюрьме Хайдаркул провел с Соколовым около четырех месяцев. Соколов учил его писать по-русски. Обертки от чая, папиросные коробки, стены, пол — все годилось для занятий. Вместо карандаша пользовались углем, куском извести — всем, что попадалось под руки. А потом решились и попросили у пожилого надзирателя огрызок карандаша.
Хайдаркул сначала научился писать свое имя, некоторые русские слова, а потом и целые фразы. Вскоре уже мог прочесть то, что было написано на спичечных и папиросных коробках. Как-то Соколов раздобыл русскую газету «Туркестанские ведомости». Первые дни Хайдаркул с трудом читал заголовки, но через некоторое время научился разбирать даже мелкий шрифт. Его успехи радовали Соколова.
Вообще Соколов был неутомимым человеком. Он никогда не поддавался плохому настроению, всегда что-то мастерил, даже здесь, в тюрьме, умудрялся находить какое-нибудь занятие.Иногда он философствовал:
— Коли вода до шеи дойдет, всякий человек плавать научится. Вот так же и ваш народ. Терпит, терпит, а потом возьмет и выбросит к чертовой матери эмира и всех его прихлебателей. Для этого, конечно, надо, чтобы люди твердо знали, чего они хотят. Взять, например, тебя — ведь не стерпел обиды, не побоялся на самого бая руку поднять. Но что изменилось от того, что ты убил одного бая? Одним баем на свете стало меньше — и все. Сплоховал ты, братец! Сидишь вот теперь без всякого толку.
— Да ведь и тебя посадили, — оправдывался Хайдаркул.
— Это, конечно, глупо, что меня схватили. Но дело тут совсем другое. Я выполнял задание организации. Попадаться, конечно, не надо было…
Но ничего, я помирать не собираюсь. Но в Сибири люди живут, и там дело найдется.
Под влиянием Соколова Хайдаркул стал на многое смотреть другими глазами. В душу пахнуло свежим ветерком надежды; он поверил в себя, понял, что все зависит от человека, он сам может изменить свою судьбу.
Но вот однажды в камеру вошел надзиратель и приказал Хайдаркулу собираться. Друзья крепко обнялись.
— Не унывай, брат, — сказал Соколов, — я уверен, мы с тобой еще встретимся… — И тихо добавил: — В лучшие времена.
Во дворе стояла большая группа арестантов. Их выстроили и повели на станцию.
Целый год гнали Хайдаркула по этапу, из города в город, из одной пересыльной тюрьмы в другую. Нигде подолгу не задерживаясь, то поездом, то на лошадях, то пешком шел он, в отрепьях, закованный в кандалы, пока не прибыл в Нерчинский округ.
В Акатуе стояла зима. На хмуром небе, казалось, никогда не было и не будет солнца. Горная каменистая земля, короткое лето и трудная, каторжная жизнь.
Первые дни их держали в камерах, а потом погнали на работы. С раннего утра до позднего вечера арестанты дробили в горах камни, грузили вывозили породу. На работе оковы с рук снимали, а на ногах они оставались все время. На ночь всех загоняли в огромные холодные бараки, разделенные нарами на две части. Кормили впроголодь: похлебка и ржаной хлеб пополам с отрубями.
Три месяца такой жизни доконали Хайдаркула. Он тяжело заболел, метался в жару и бредил.
Старостой в их бараке был старик Израиль Борисович. На работу его не гоняли, на обязанности старосты лежало убирать и охранять барак. Как Хайдаркул потом узнал, Израиль Борисович был знаменитый петербургский врач. Три года тому назад его сослали на каторгу за революционную деятельность. Израиль Борисович заботливо ухаживал за больными, поил какими-то порошками и спас Хайдаркула от смерти.
Оказалось, что доктор с опасностью для жизни привез с собой в Акатуй лекарства. Ведь здесь не слишком пеклись о здоровье каторжан. Если кто-нибудь тяжело заболевал, начальство позволяло не выходить на работу — вот и все.