Дочь огня

Хайдаркул проболел больше полутора месяцев. Доктору помогал ухаживать за больным татарин Зинатулла Абидин, учитель из Оренбурга. Хайдаркул подружился с ним еще в оренбургской тюрьме. Абидина посадили за то, что он с красным знаменем в руках шел во главе демонстрации рабочих кирпичного завода. Во время демонстрации был убит жандарм. Убийство тоже приписали Абидину и приговорили к восьми годам каторги. Зинатулла чем-то напоминал Хайдаркулу Соколова — такой же энергичный и веселый, так же любил помогать своим товарищам.

Абидин знал таджикский язык и очень любил поэзию. От него Хайдаркул впервые услыхал имена великих поэтов — Рудаки, Омара Хайяма, Хафиза, Саади. Учитель читал ему их стихи и стихи татарских поэтов — Абдуллы Тукая, Маджида Гафури.

Целый год работал Хайдаркул на руднике. Смертность в Акатуе росла угрожающе, но только когда начала болеть сама охрана, начальство всполошилось и открыло небольшую больницу. Врачом там поставили Израиля Борисовича. Вскоре он добился, чтобы Хайдаркула направили к нему санитаром. Жить стало легче.

В 1914 году началась война. Единственного сына доктора отправили на фронт. Старик совсем сдал, он жил только письмами, которые получал из дома. Вскоре пришло страшное известие: его сын погиб. После этого старик не прожил и десяти дней.

А через полгода Хайдаркулу пришло освобождение…

Хайдаркул закончил свой рассказ. Наступило долгое молчание. — Десять лет прошло, — вздохнул Амон. — Но вы были все время с нами…

Ака Махсум поднялся с места.

— В мусульманском мире, — заговорил он, — того, кто совершит паломничество в Мекку, называли хаджи, почитали как святого. А в наше время достоин почтения тот, кто перенесет столько страданий, сколько перенесли вы, Хайдаркул, но не сдастся, не покорится, а станет еще сильнее… Вот почему почитаю вас.

Ака Махсум дотронулся обеими руками до плеча Хайдаркула, провел ими по своим глазам. Хайдаркул обнял и поцеловал его.

— Ну, а теперь расскажите о себе. Вы же ездили в Казань…

— Замечательный город Казань. Хотел было я там остаться, — стал рассказывать ака Махсум, — да товарищи стали звать домой, писали, что мой друг кушбеги подох, а вскоре и миршаб отправился вслед за ним. Вот тогда я понял, что мне пора возвращаться. Так что здесь я уже давно. Есть у нас тут, в Бухаре, такая организация — младобухарцы. Я с ней связан. Но народ там трусливый, нерешительный, только болтать умеют. Предлагал я им связаться с большевиками в Кагане, а они боятся, не соглашаются. Им хочется, чтобы и овцы были целы, и волки сыты.

— Видно, надежды на них мало, — сказал Хайдаркул.

— Это верно, — подтвердил Смирнов. — Нам здесь, в Бухаре, надо иметь крепкую большевистскую ячейку. А ее пока нет.

В это время жена Умар-джана накрыла дастархан, друзья уселись вокруг, беседа продолжалась.

Стоял ясный весенний день, небо было высокое, солнечное и радостное. Но вот набежала на солнце тучка, и неожиданно полил дождь — озорной, искрящийся в лучах солнца крупными алмазными зернами. Он прошел, даже не успев промочить глинистую мостовую, а лишь слегка покрыл ее рябинками. В народе такие весенние дожди называют благодатными: после них на душе становится как бы радостнее. Тучка растаяла, и небо стало светлым, как вода в хаузе Мирдустим.

Только вчера хауз до самых краев наполнили водой. За ночь муть осела, и вода стояла спокойная, чистая и прозрачная.

Асо рано управился с делами. Он разнес по домам воду, вернулся к хаузу, вывернул наизнанку бурдюк и повесил его на большой гвоздь, вбитый в старый карагач. Потом принес из чайханы чайник чаю и уселся на суфе, на берегу хауза. Больше на суфе никого не было: другие водоносы еще не кончили работу, они сидели на корточках около хауза, черпаками наполняли бурдюки и уходили разносить по домам воду.

Асо медленно пил чай и думал о своем. За десять лет, прожитых с Фирузой, у них родилось двое сыновей. Но, видно, не судьба: оба умерли, не прожив и года. Тоска по детям изводит Фирузу, она часто грустит, втайне от него вздыхает и плачет. А вдруг Фируза заболеет? Ведь у Асо никого, кроме нее. Много и трудно работал он в богатом доме Гани-джан-бая, но единственное, чем вознаградила его судьба за все его мытарства, — это Фируза. Она для него дороже всех алмазов, всех яхонтов, всех самоцветов мира. Ни на небе, ни на земле не надо ему ничего и никого, кроме нее…

— Асо-джан-ти-та-тон, Асо-джан-ти-та-тон! — вывел его из задумчивости чей-то голос.

Асо обернулся, увидел Таго и повеселел. Он любил этого веселого паренька. Ко всем — старшим и младшим — он обращался покровительственно: «Эй, племяш!» — за это его шутливо звали Таго-дядюшка. Прозвище так прочно приросло к нему, что, кажется, не только другие, но и сам Таго забыл свое настоящее имя. Таго пятнадцать или шестнадцать лет, он дерзкий, упрямый, и на кончике языка у него всегда острое словцо. Но Таго совсем не злой, он услужливый, добрый.

Таго работает учеником в мастерской знаменитых золотошвеев в квар-п» ле Мирдустим. Говорят, он хорошо освоил это ремесло.

Беспечно распевая и размахивая в такт песне зеленой веткой, Таго радостно закричал:

— Ого-го, вот это здорово! Я его ищу по всему городу, а он тут прохлаждается. Вот что, племяш, вставайте да отнесите поживее воду в дом Мирбако. А я посижу и попью вашего чайку.

— Ишь ты какой прыткий! — усмехнулся Асо. Выплеснув остывший чай, он налил горячего и подал Таго пиалу: — Садись-ка лучше да поболтай со мной. Вода из хауза никуда не убежит.

Таго сел на суфу, взял пиалу и подчеркнуто серьезно сказал:

— Хотите увидеть венец творения божьего — несите скорее воду в дом дядюшки Мирбако. Но только, чур, на меня не пенять. Я передал —< мое дело сторона.

Асо поднялся с суфы и, наказав Таго никуда до его прихода не уходить, пошел за бурдюком.

— Странно, — проворчал Асо, — я утром до краев наполнил хумы во дворе у дядюшки Мирбако. Куда они успели вылить столько воды!

Асо взвалил бурдюк на спину и, чуть согнувшись, пошел.

Дом Мирбако стоял в глухом переулке, еще издали бросался в глаза высокими резными воротами и богатым навесом.

На мужской половине дома никого не было. Слуга, очевидно, тоже отправился с хозяином в Арк, держась за стремя его коня.

Подойдя к внутреннему двору, Асо протяжно крикнул:

— Воо-доо-нос…

— Войдите, — послышался женский голос.

Не глядя по сторонам, Асо прошел прямо на кухню. Внутренний двор был невелик. В большой кухне в пол врыто два глиняных хума, один из них доверху полон воды, а из второго воды взято совсем немного. Асо вылил туда половину бурдюка, выпрямился, осмотрелся и громко спросил: