Дочь пекаря

Реба знала, что они подумали об одном: мама так и поступила. Не в буквальном смысле, конечно, но всю жизнь они смотрели, как она умирает по чуть-чуть день за днем, пытаясь сохранить репутацию семьи снаружи и видимость нормальной жизни внутри. Мама даже себя умудрялась обманывать, но они-то знали. Они всегда знали.

– Когда выходишь замуж, надо понимать, во что ввязываешься.

Вот она, старая заноза, вышла на поверхность. Реба устала от нее. Хотелось вытащить, к добру или к худу.

– Думаешь, мама знала, во что ввязывается с папой?

Диди сморгнула. И снова. Угол рта дернулся. Тема болезненна для обеих.

– Папа был слишком мягкосердечный. Война разбила ему сердце, и никто, ни мы, ни мама, склеить его не могли. – Она вздохнула. – Иногда приходится и такое принять: что любимый от тебя уходит. Телом или душой. Смерть является в разных обличьях.

– Голодный волк, – прошептала Реба.

Диди взъерошила челку и продолжала:

– Я ни минуты не сомневалась, что мама его любит. Уж тут-то они были честны.

Реба тоже не сомневалась, что любовь была. Реба помнила эту любовь. Помнила папины хорошие дни. Как они с мамой гуляли в лесу за домом: мама обмахивается кленовым листом, огромным, как медвежья лапа, а папа держит ее за талию. Как мама смотрела на него за столом, будто его смех – музыка. И ее улыбку, когда он принес домой букет подсолнухов. Когда Реба приехала в Эль-Пасо, изумилась: подсолнухи растут сами по себе, по краям люцерновых полей. Сорняки. Возможно, в иных краях такую же двойную жизнь ведут розы.

– Пожалуй, но и другого было очень много. Мама заслуживает «Оскара». – Реба прикусила губу, чтоб не дрожала. – Что в нашем детстве правда, что нет? Крыша едет. Вот так и у папы, наверное.

– Папа… у него бывали черные полосы.

– Черные полосы? – рассмеялась Реба. – Боже, Диди, ты бы еще сказала – «неудачные дни»! – Годы обиды лежали в ней штабелем дров, и Диди поднесла спичку. – Ты всегда так к этому и относилась. Уехала учиться с легким сердцем, будто в доме все высший класс. А все было совершенно не так. У папы была серьезная депрессия. Я нашла его медкарту. Ему делали электросудорожную терапию. Ты понимаешь, что это такое? – Она ткнула пальцем в висок. – Разряды тока прямо в мозг. Я, конечно, не знаю, но, по-моему, это куда круче, чем просто «черные полосы». А еще он делал разные вещи во Вьетнаме. Ужасные вещи. Я читала запись его сессии с психиатром – там он другой человек, мы такого вообще не знали. – Мысли обгоняли речь. – Помнишь… помнишь, как я сказала тебе, что он ударил маму? Ты ответила, что мне это приснилось. Приснилось! Это ты спала, а не я! Притворялась, что все у нас в порядке, а папе нужна была помощь, и он нашел себе помощника – бутылку виски! Но нет, всех это устраивало – либо притворяться, либо сбежать. Я рада за тебя. Ты уехала в свою школу, стала там Мисс Крутейшей Особой, а дома – кошмар, и у тебя хватало мозгов догадаться. Ты знала. Я точно знаю, что ты знала! – Ее лицо пылало. – Он убил себя, Диди! – Она подавила рыдания. – Мама уже перерезала веревку, когда я пришла из школы. Она звонила в полицию. Тебя не было. Ты не видела. А хуже всего, что он даже не выглядел мертвым. Как будто просто напился и уснул!

Она никогда не говорила о той ночи. Костер разгорелся до небес.

– Когда приехала «скорая», когда они сказали, что он мертв, – она закрыла глаза рукой, – я вздохнула с облегчением. С облегчением, Диди! Я так его любила, но я его боялась. Как это может быть – невозможно ведь любить то, чего боишься?

Слезы струились по щекам Диди, но Реба не могла плакать. Слишком сильно жгло внутри.

– Мы никогда об этом не говорили, – продолжала она. – А меня это пугает до сих пор. Во мне очень много от отца.

– Ох, Реба. – Диди взяла ее за руки. – Прости меня.

Взгляды сестер встретились. Костер уже не полыхал – просто горел.

– Я не хотела тебя оставлять. – Лицо Диди сморщилось. – Но я должна была вырваться оттуда. Я хотела освободиться от тоски. Я так боялась, все было так безнадежно.

Реба понимала сестру.

– А со мной почему не поделилась?

– Ты была маленькой. – Диди хлюпнула носом. – Хотела тебя защитить. Когда папа говорил о своих страхах, о демонах, ты так огорчалась. И я не хотела тебя пугать. Хотела, наоборот, успокоить, но было уже поздно. Я должна была уехать – чтоб самой не свихнуться. И еще я не хотела, чтобы ты переживала за меня.

– А мама? Она страдала.

– Мама понимала папу гораздо лучше, чем мы с тобой. – Диди пальцами вытерла потекшую тушь. – Юриспруденция научила меня: мы можем знать факты и не знать правды. Время, разные характеры, человеческие переживания – это все усложняет. – Правда есть правда, – прошептала Реба.

– И да и нет, – возразила Диди. – Я каждый день вхожу в зал суда со своей правдой, и меня не перестает удивлять то, что прокурор делает то же самое. Кто прав? – Она пожала плечами. – Спасибо, что я не судья.

– Значит, анархия? Опустить руки и жить в самообмане, прятаться от правды? Папу мы этим не спасли.

– Нет, – сказала Диди. – Это значит, что пусть судит Бог, а мне и тебе эта работа не по плечу. Хватит бояться теней, пора понять, что мир сделан из оттенков серого, из света и тьмы. Одного без другого не бывает. – Она сжала руки Ребы. – Папа был не прав, когда казнил себя за прошлое и этим лишал себя настоящего. Мы ничем не могли помочь – только любить. Невозможно заставить другого поверить в твою правду, невозможно заставить простить. Мы можем отвечать только за себя. – Диди прижала Ребу к груди. – Прости, что я тогда не была с тобой. Прости, что мы так долго не говорили о папиной смерти.

Реба привалилась к ней.

– И ты меня прости. – Впервые за долгую вечность между ними не было вранья. Мир снизошел в душу Ребы – мир, которого она ждала всю жизнь. – Диди. – Ее голова покоилась на груди сестры. – Я не хочу быть как папа.

Диди прижалась подбородком к ее макушке.

– Его самая большая ошибка в том, что он не видел, как сильно мы его любили.

Реба подумала о Рики, и у нее что-то сжалось в груди.

– Рики – настоящий мужчина, я таких больше не знаю… и я люблю чизкейк.

– А, – прошептала Диди. – Чизкейк. – Она кивнула. – Ну, может, он не чизкейк. Может, он молочник.

Они тихо захихикали, обнимая друг друга.

– И чего ты не ела молочного? Это тебе не шло. – Диди поцеловала Ребу в лоб.

– Я пыталась стать тем, чем не была, – сказала Реба и улыбнулась. Ложь испарялась. А правда живительна, как воздух.

Двадцать семь

Пекарня Шмидта

Гармиш, Германия

Людвигштрассе, 56

23 марта 1945 года

Солнечный свет процеживался сквозь облака, слабый, как одуванчиковый чай, который мама заварила из ранних цветов, собранных поутру. На рассвете пронеслась буря, и головки одуванчиков поникли, как у унылых школьников. Теперь дул сырой ветер и пахло дождевыми червяками, ползавшими под спящими клубничными усами. Каменный холод проникал за шиворот, сколько шарфов ни надевай и как споро ни работай. Обычная толпа уже выстроилась в очередь. Голоса и желудки бурчали о предстоящем рабочем дне. Пахло хлебом. Шептались о скором поражении Германии.