Дочь предателя

— Этот, — твердо указывает Дашка на спящего в самом углу вольера щенка. Вокруг полно собак, в основном той породы, что нам нужна. Вольеры из железной сетки, все чисто, убрано, у некоторых собак даже коврики внутри. Всего три вольера, где ходят огромные псины, на которых я смотрю с большим сомнением. Эта мелочь, что выбрала дочка тоже такой вырастет? Какой кошмар.

Отделение для подросших щенков почти пустое, всех разобрали. Остались только трое. Двое сейчас радостно тявкают, реагируя на нас с дочкой и самого хозяина этого питомника.

Выбранный щенок спокойно спит, устроившись кверху розовым пузиком и не знает, что сейчас, его судьба будет решена.

— Почему этот? — с сомнением разглядываю мелкого песика, — Ты даже его не видишь, вдруг у него глаза не того цвета или уши как лопухи.

— Мне нравится, как он спит, — заявляет дочь, и я обреченно вздыхаю, как тут поспорить.

Тихий спокойный вечер в доме свалил в неизвестность, когда Дашка вытащила это мелкое чудо из корзины. Я вывалил на пол пакеты из зоомагазина, тихо чертыхаясь про себя. Это надо столько накупить одной собаке? Зачем ей.

У меня никогда не было ни кошки, ни собаки, после того, как в детстве мама подарила мне хомячка. Кеша прожил у нас полгода, а потом благополучно улетел на небо, как мне сказала мама. Что там было с этим хомяком не понятно, но отец объяснил все довольно просто: «Сын, хомяки рождаются и умирают для того, чтобы показать детям, что такое смерть». Все конкретно и понятно. Я со своим технически настроенным умом так и понял, что у хомяка особая миссия в этом мире, и он ее выполнил с достоинством. Но поплакать пару дней успел, зарекаясь заводить какое-либо животное в доме.

Теперь этот зверь, больше похожий на ходячую по дому черную лохматую шапку, завывал так, что впору повеситься.

Дашку, щенок тут же выбрал для себя главной и садился у лестницы, скуля, когда та убегала наверх. Сам подняться он еще не мог, вот сидел и пел свою слезливую песню. Конечно, Рита тоже стала получать от дочери в два раза больше фотографий щенка, так что вечер у всех был занят.

Перед сном хотел позвонить Рите, но не стал, хотя у нас была разница в два часа по времени, и она еще не спала. Тупо пялился полночи в потолок, вспоминая разговор с Агафоновым. Все больше убеждался, что я ничем не лучше этого подонка. Пусть смерть Смирнова снята с меня, но другое... Если сейчас отмотать все лет на десять назад, я смог начать все сначала, прожить жизнь по-другому. Если бы все вернуть и жить без предательства, а просто любить Риту, создавая с ней настоящую семью. Жаль, что время мне не подвластно, жаль, что я такой урод.

Глава 53. Мне было пятнадцать…

Вернулся из Москвы и сразу к Рите в клинику. Захожу тихо в палату, боясь разбудить, но кровать пуста. Пугаюсь этой пустоты до чертиков, мало ли что могло случиться. Рывком открываю дверь в ванную и вижу Риту в одном полотенце и с расческой в руках. Такая она стала худенькая, почти прозрачная. Смотрит на себя в зеркало, проводит рукой по коротким волосам. Такая нежность заливает, что хочу подскочить, сжать что есть силы, зацеловать всю.

— Мне нужна машинка и платок, — не глядя на меня, говорит с обреченностью в голосе.

Встаю за ее спиной, встречаюсь глазами в зеркале. Ее плечи подрагивают, того и гляди разрыдается.

— Надо, так надо, — говорю ей, подхватываю на руки и несу в кровать.

Затем вспоминаю, что внизу есть специальный магазин с платками и бегу туда. Выбираю несколько штук разной расцветки и возвращаюсь к Рите, спросив у медсестер машинку для стрижки.

Веду аккуратно машинкой по голове Риты, оставляя короткий ежик. Пока стригу, так и хочется поцеловать в эту тонкую шею, плечо. Соскучился? Возможно. Меня не было пять дней, а я возвращался словно домой, будто мой дом теперь там, где Рита.

А дальше я ее целую. Просто разворачиваю к себе и накрываю ее губы своими. Нежно касаюсь тела, сдергивая полотенце, губами пробую кожу, ласкаю языком. Я словно голодал все эти годы, а теперь смакую жадно, пробую на вкус, забывая обо всем. О том, что мы в больнице, о том, что в палате, куда может кто-то войти. Мы оба не можем остановиться, даже мысли такой не возникает. Я сжимаю ее тонкую талию, зацеловываю все ее раны, стараясь излечить. Я отдаю ей всего себя, соединяясь с ней на каком-то подсознательном уровне. И когда это происходит, когда я уже в ней, ловлю губами наш стон, запивая ее приглушенным криком.

Возможно, я делаю нам больно еще раз, открывая зарубцевавшиеся от времени раны. Я перекраиваю их по-новому, вскрывая уродливый шрам, заклеивая тонкой полосочкой. Настолько тонкой, что она становится еле видной. Рита не простила меня, но наша близость совсем другая. Это не просто совокупление с животным рычанием и укусами до крови, нет, я просто в ней пропал, утонул, погиб. Настолько, что чувствовал, как соединился с ее душой, обжегся и вступил в это пламя, сгорая вместе с ней. Близость вопреки, ломая все человеческие принципы о прощении и мести. Это не банальный голод двух тел, это нечто большее и настолько прекрасное, что сам не замечаю, что в глазах стоят слезы.

— Ты что... Плачешь? — удивляется Рита, когда уже лежим после всего, совершенно голые, сплетаясь руками и ногами. Я все еще в ней, а она словно вросла в меня всей кожей. Да так, что теперь не оторвать, только с мясом, только по живому.

— Нет, — ворчу я, тыкаясь носом в ее шею, поднимаюсь губами, целую.

— Глупый, — тихо смеется Рита, чуть отстраняясь, смотрит в глаза, — Плакать — это нормально, это хорошо, значит твоя душа не совсем зачерствела, значит, ее можно пробить, пролезть, пустить в ней корни.

— Ты залезла туда, пустила кровь и очистила, — сам не понимаю, что несу, но слова откуда-то рождаются, сами выходят наружу, как вскрытый гнойник, — Ты не простишь, я знаю. Даже спрашивать боюсь. Сам себя понять не могу. Шесть лет жил ничего не зная, коркой обрастал, а вы с Дашкой ворвались и шкуру с меня сняли. Я словно еще раз в душе побывал, под горячей водой, снова сварился да облезлой кожи.

— О чем ты говоришь? — удивляется Рита и ведет тонким пальчиком по моим губам. Беру ее руку, целую эти белые пальцы с тонкими синими венами.

— Мне было пятнадцать... — начинаю и рассказываю ей все.

То, что сказала тогда мать у могилы отца, как я поверил ей и затаил злобу на Смирнова. То, как почти сварился живьем, не осознавая боли от горячей, почти как кипяток воды. Как потом кричал, когда с меня сдирали повязки, пропитанные вонючей мазью. Как обрастал новой кожей, которая постоянно чесалась и зудела. Как расчесывал себя снова в кровь, не мог терпеть этот зуд по всему телу. Умолчал об одном, признание Агафонова, что он убил отца Риты. Не сейчас, не сегодня признаваться в этом.