Дочь Сталина
Шрифт:
Иосиф сказал, что Катю уже оповестили о ее приезде. Светлана пыталась разузнать у него больше подробностей о жизни дочери, о ее муже, малышке внучке. Но Ося не мог удовлетворить ее любопытства, он мало что знал о сестре. Похоже, брат с сестрой не были особенно близки, виделись нечасто и редко обменивались вестями. Это открытие Светлану не обрадовало.
Но тревожиться было еще рано, хотя дни шли, а весточки от Кати не приходили. Но «я все еще надеялась, что как-то все образуется, — вспоминала Светлана. — Как-то уладится, и мы наконец окажемся с Олей в атмосфере семейного тепла. Хотя первые признаки того, что это может оказаться лишь беспочвенным мечтанием, были уже налицо» («Книга для внучек»).
Светлана старалась как можно чаще общаться с родственниками
И тут началась комедия, как именует сама Светлана «подготовку» к пресс-конференции. Ее попросили написать текст своего выступления по-русски, чтобы переводчик затем перевел его. Все это делалось для того, чтобы исключить прямое общение между ней и репортерами, как будто она не умела говорить по-английски. Светлана поняла, что в русских газетах бессовестно переврут ее слова. Так, по ее утверждению, и случилось.
На пресс-конференции совсем не было западных журналистов. В основном русские и из стран Восточной Европы. Светлана пыталась донести до них свою заветную мысль, ради которой и затеяла это коллективное интервью: «Прошу вас всех понять, что я вернулась в город, где родилась почти 59 лет назад. Здесь — моя школа, мой университет, мои друзья, дети, внуки. Я наконец дома. Что вам еще? Что я должна объяснять? Меня приняли с великодушием, с доброжелательностью, которой я даже не ждала. Моя просьба о гражданстве была быстро удовлетворена. Нас приняли, как принимали блудного сына в библейские времена. Я только могу сказать, что бесконечно благодарна!»
Светлана говорила о том, что вначале очень идеализировала «свободную» Америку и вскоре пережила жестокое разочарование. Те, кто уехал туда в надежде разбогатеть, разбогатели и довольны своим существованием. Многиё же из тех, кто был одурманен идеями псевдодемократии, к ним Светлана относила и себя, мечтают вернуться, но боятся наказания.
И «переводчик» из газеты тут же вольно интерпретировал ее слова. В западной прессе появились статьи о том, как «Аллилуева ненавидит Америку». Светлана утверждает, что она с благодарностью вспоминала, как встретили ее в Америке в 1967 году: она была любимицей прессы и телевидения. Слово «pet» — любимица перевели как «любимая собачка». В тексте заявления для прессы это так: «Я стала в эти годы любимой дрессированной собачкой Си-ай-эй, тех, кто дошли даже до того, что стали говорить нам, что я должна писать, о чем и как». Сама Светлана уверяла впоследствии, что никогда не произносила этих глупостей о Си-ай-эй.
А вот от этих слов Светлана никогда не отрекалась. Она повторяла их не только публично, на пресс-конференциях, но и своим близким, например Владимиру Аллилуеву. Он упоминает об этом в «Хронике одной семьи». «Все эти годы меня не покидало чувство вины, — признается Светлана. — Сколько я ни старалась вполне искренне жить так, как все американцы, и наслаждаться жизнью, у меня этого не получалось… Моя жизнь за границей постепенно утрачивала всякий смысл. Моей целью было не обогащение, а жизнь среди писателей, художников, интеллигенции. Я хотела заниматься фотографией, языками. Однако из этого ничего не вышло…»
Светлана не скрыла от журналистов, что не сбылись ее мечты о карьере писателя. Последняя книга «Далекая музыка» «о невеселом американском опыте и разочарованиях» не вызвала интереса у американских и английских издателей. Она вышла в Индии небольшим тиражом и прошла незамеченной в книжном мире.
Недоброжелатели Аллилуевой отчасти этим объясняли ее решение вернуться в СССР: ее книги не имели успеха, сбережения кончились, и она якобы вернулась, надеясь на Родине переиздать «Двадцать писем к другу» и «Далекую музыку». Другие утверждали, что в СССР Аллилуева приехала с единственной целью — собрать материал для новой книги. Но Светлана своими творческими планами с журналистами не поделилась.
В заключение она сказала, что собирается жить в Москве «тихой частной
жизнью», и просит журналистов оставить ее в покое, потому что ей отвратительно вмешательство прессы в личную жизнь.Но неугомонные журналисты не вняли ее просьбе. Их с Ольгой продолжали подстерегать на улице, пытались взять интервью у девочки. И тогда Светлана в который раз показала, что в гневе она может быть страшна. Журналистов-соотечественников она могла виртуозно послать «по-русски», иностранцев — по-английски. Одну такую сцену сумел запечатлеть на улице репортер с кинокамерой, и «в таком виде я подала на экран», — с возмущением писала Светлана в «Книге для внучек». Пресса всегда доставляла ей немало огорчений. Но она привыкла к наглости и вранью репортеров. И даже убедила себя в том, что ей совершенно безразлично, что о ней пишут. В эти дни ее волновали только отношения с близкими…
«Неуютная Москва»
В квартире, где Светлана прожила много лет с детьми, казалось, ничего не изменилось — та же мебель, те же книги. На нее не нахлынули ни волнение, ни ностальгические воспоминания. Светлана никогда не умела привязываться к «месту» или к вещам. Может быть, только в детстве. Но годы скитальческой жизни отучили ее «болеть» за собственность и недвижимость.
Наконец-то Светлана увидела своего внука Илью. Она так стремилась к внукам, так мечтала об этой встрече. И не могла скрыть своего разочарования: «Ничего общего с моим сыном я не нашла в нем, он был как-то странно «не мой внук» — очень холоден, смущен, не знал, куда девать руки, куда смотреть. Ольга преподнесла ему кроссовки и сумку «Адидас», купленные ею в Афинах, — он не проявил никаких эмоций. Ее шокировало это, ведь это была ее собственная идея, она сама выбирала… В Америке дети всегда бросаются на любой подарок и горячо благодарят, здесь же принято не выражать чувств».
Пятнадцатилетний Илья и Ольга так и не нашли общего языка, хотя Илья говорил по-английски. И снова атмосфера семейной встречи была натянутой, холодной и недружелюбной. Светлана была так благодарна Грише за то, что он своей легкостью и добродушием сумел все сгладить.
Отношения с невесткой, да и с сыном Осей тоже не складывались. Кто был виноват в этом больше — трудно сказать. Скорее всего, обе стороны не желали проявить терпимость и снисхождение. Светлана не чувствовала за собой никакой вины. Она всего лишь сделала сыну замечание за столом, что ему при гастрите нельзя пить и лучше воздерживаться от обильной жирной пищи, соблюдать диету. Невестка в ответ не пожелала промолчать и ясно дала понять, что она в этом доме решает, что они должны есть и пить.
Дальше — больше! Светлана, с единственной целью сделать невестке приятное, опрометчиво предложила называть себя «мамой». На что Люда бросила, «взглянув на свекровь острым взглядом недобрых глаз: «Ну, это мы еще посмотрим!»
— Была бы честь предложена, — коротко ответила Светлана.
Бедный Гриша только вертел головой в изумлении».
Об этих самых невинных стычках упомянула Светлана в «Книге для внучек». Наверное, происходили и другие, более серьезные. Потому что всего через месяц отношения с сыном и невесткой испортились окончательно, непоправимо.
Сын и внук так и не зашли ни разу в гостиницу навестить их с Ольгой, спокойно посидеть и поговорить наедине. Иосиф отговаривался: «Люда не может», а без Люды он не привык ходить в гости. Светлана ничем не могла объяснить эту разительную перемену в сыне. «Не он ли плакал в телефонную трубку, когда я жила в Англии? Спрашивал: «Неужели я тебя больше не увижу?! Ну вот, я здесь» («Книга для внучек»). Но Иосиф больше не ее сын, а Людин муж.
И только встреча и общение с кузенами Аллилуевыми принесли утешение и истинную радость. Их с Олей встретили радушно, обласкали. «Мамины племянники, с которыми я почти что росла вместе, мало изменились. Теперь в возрасте от 50 до 58 лет они были все так же хороши собой — все высокие, стройные, худощавые, белозубые, с карими веселыми глазами — просто загляденье, — и выглядели куда моложе своего возраста. Они женаты, с детьми, с хорошей работой, их жизнь идет хорошо — после ужасающих лет, когда родители умирали, погибали в тюрьме; они знали годы нищеты, общественного остракизма, все на свете…» («Книга для внучек»).