Догоняя Птицу

Лота догадывалась, что для лошадей это лето последнее, до зимы им не дотянуть: никто не погонит их осенью обратно туда, где их взяли. Отправят на бойню или продадут татарам. Их кормили по рациону: овсом, пока овес не кончился, сеном, которые лесники косили на лугу и которое, по их мнению, было необходимо для конского пищеварения, а во внеурочное время угощали сухарями и сахаром. На самых крепких и послушных катались верхом. Все кое-как приспособились, приноровились и со временем начали проявлять даже некоторую сноровку: ловко вскакивали в седло, скакали с присвистом, работая локтями. Только одноглазый Индеец не смог научиться: он не хотел дергать лошадь за повод и направлять ее по своей инициативе, и лошадь под ним шагала, куда в голову взбредет.

Десантник Леха, человек с темным прошлым, седлать лошадей умел, но не любил и боялся.

От ветра и возбуждения у всех, как в лихорадке, сохли глаза, пылали губы и щеки, и невозможно было понять, что за сила заставляет так истово трудиться этих совершенно разных и с трудом совместимых друг с другом людей.

– Как ты думаешь, это надолго?
– спрашивали Птицу.

– Надолго - что?

– Ну, вот это вот все.

– Понятия не имею. Может, навсегда.

– Навсегда - это насовсем что ли?

– А чего? Заживем все вместе. Свой огород имеется, лесники деньги будут подкидывать. Неужто плохо? Если что, устроим кладбище. Вон прямо за теми камнями его и разобьем. Чтобы далеко не таскаться.

Все смеялись, но Лоте было не до смеха. Она смотрела на их лица, полные ожидания, надежды, особенного глубинного возбуждения, и понимала, что дело не в утраченных паспортах, деньгах и военных билетах, не в желании пожить на халяву в обустроенном месте. И даже не в том, что им некуда было податься, нечего искать и не к чему стремиться: им это было, так или иначе, безразлично. Но за всем этим стояла новая и в то же время древняя как мир идея построения вечного дома, окончательного пристанища для всех них.

* * *

О том, что Индеец по ночам куда-то уходит, Лота узнала приблизительно на третий день - точнее, третью ночь - их жизни в лесничестве. Она спала, прижавшись к Птице, но сквозь путанные образы сновидения услышала, как что-то шуршит, стонет половица, и кто-то крадется к двери. Скрипнула дверь, потом скрипнула еще раз: кто-то чуть слышно затворил ее за собой. Все это были не звуки, а тени звуков, отзвуки, которые послушно вплетались в Лотины неспешные сны. Тут она уже отчетливо подумала, что это, конечно, какой-то человек вышел до ветру. Вышел на минуту, максимум на десять минут, если прихватило как следует, и скоро вернется, еще раз дважды скрипнув дверью. Но так и не дождалась этих повторных звуков чужого присутствия. И снова уснула.

На другую ночь все повторилось, Индеец - Лота была уверена, что это именно он: слишком легко и осторожно ступал босыми ногами по дому невидимый человек, преодолевая вязкую тишину и инертность чужих снов - Индеец снова дважды скрипнул дверью. Сон сковывал волю Лоты, сбивал с толку, но она сделала усилие, кое-как поднялась с матраса, и, надев очки, заглянула в кухню. На деревянном полу, на пенках и матрасах, в ледяном свете луны, стоявшей посреди кухни столбом и проложившей по полу ровную прямую дорогу к печке, виднелись три всклокоченные головы с бледными физиономиями - выразительными, измученными, вдохновенными: вот что делает с лицами луна. Володя. Леха. Коматоз. Как Лота и предполагала, Индейца среди них не оказалось.

Она так и не рассказала Птице про ночные вылазки Индейца. Дело в том, что ни в первую ночь, ни в последующие, у нее не было того, что обычно толкает к подобным признаниям: а именно, не было тревоги. В ночных событиях не чувствовалось ничего зловещего - так Лоте, во всяком случае, мнилось. И еще, наверно, она хотела, чтобы у нее была своя, пусть даже маленькая, тайна. А лучше - две тайны. Потому что большая часть Птицыной жизни по-прежнему оставалась для нее сплошным белым пятном. Но если от тайны чердака не имелось ни ключей, ни замка, тут перед ней было все: и Индеец, бодрый и энергичный в дневное время, будто бы по ночам никуда не шастал - и достаточное количество времени, чтобы как следует во всем разобраться, и относительная безопасность и свобода ночной слежки, чтобы разбираться незаметно и без помех

Что-то Лоте подсказывало, что перво-наперво нужно перетряхнуть вещи Индейца. Вдруг среди них она обнаружит что-нибудь, что подскажет ответ? Рыться в чужих вещах некрасиво, нехорошо, да и бессмысленно: она это знала и заранее раскаивалась. И все-таки в один из дней не удержалась и, когда все разбрелись своим делам, очутилась в кухне. В той самой кухне, которая была одновременной спальней и гостиной, а также продуктовым складом, и где рядом с лежанкой, укрытой спальниками, мятыми одеялами, свитерами и куртками - лежал затянутый веревкой Индейцев бэг. Это был самодельный рюкзак, сшитый из грубого материала, напоминавшего брезент, с джинсовыми заплатами, украшенный вышивкой: руны, какие-то загогулины, желтые цветы наподобие дрока. Скудные индейские пожитки лежали на полу возле лежанки. Внутри бэга обнаружились вещи, которые Лота уже видела в руках Индейца мельком, а также те, которых не видела вовсе. Расшитый цветным мулине кисет для трубки, с помощью которой Индеец курил траву - это была вторая трубка, запасная: трубку номер один он таскал с собой. Мешочек с бисером и бубенцами, которые использовал для индейских рукоделий. Сушеные сухари: неприкосновенный запас. Полиэтиленовый пакет с сушеными травами - в нос Лоте ударил сильный и резкий запах. Камни: на одном из них были процарапаны непонятные значки. Глиняные свистульки, сделанные в форме божков. И наконец, нож. Широкий, нарядный, с деревянной ручкой. Этот нож Лота видела у Индейца только однажды и мельком, когда он на мгновение блеснул в его смуглых руках, а затем снова исчез в рюкзаке. Для бытовых нужд у Индейца имелся другой нож - обычный, перочинный. Нож с деревянной ручкой явно не предназначался для резки хлеба или какой-то другой снеди. Он был не очень-то острый, совершенно новый на вид и хранился завернутым в белую клетчатую скатерку или большую салфетку, закапанную воском. Увидев эти восковые лепешки, Лота оторопела: они были в точности одного цвета с восковой блямбой, налепленной на тарелку, обнаруженную Индейце в самый первый день. При виде пятен ей сделалось не по себе, она поспешно замотала нож обратно в тряпицу, засунула поглубже рюкзака и положила рюкзак на место.

Вот только она не могла точно сказать, так ли он лежал до ее вторжения. Она волновалась, и этот момент как-то от нее совсем ускользнул.

* * *

На другой день заболел мерин - спокойный, мохнатый коняга. Его любили. Первым это заметил Володя. Мерин стоял в уголке загона, грустный и понурый, о чем-то глубоко задумавшись. Его вздутые бурые бока ходили тяжело, словно он задыхался после быстрого бега. Ноги мелко дрожали. Когда к нему подошли, он ни на кого не взглянул, хотя столь дружная делегация всем скопом не каждый день приближалась к загону.

– Заболел, - печально сообщил Володя.

– Черт, - выругался Птица.

– Ты чего?
– удивился Володя.

– А если он сдохнет? Что мы с ним будем делать?

– Падет, - поправил его Индеец.
– Лошади не дохнут, а падают.

– Кляча есть кляча, - ворчал Птица.
– Загнется, а нам отвечай. Что я лесникам скажу? Падет - тогда уж точно придется лыжи вострить.

– Жалко зверюгу, - вздохнул Володя.

– А чего ты с тушей делать будешь? В нем веса - тонны полторы. Куда его, скажи, падшего, девать?

– Да ладно тебе. Он пока еще живой вообще-то. Полечить бы его.

– Лечить, а как? Ты в этом что-нибудь понимаешь?

– Я коту когда-то давно уколы делал, - беспомощно промычал Володя.

– Коту, ага. Кот - тварь. А это - скотина. Видишь разницу?

– Сглазили его, - тихо пробормотал Индеец.

Все стояли перед загоном в полнейшей растерянности, остальные лошади посматривали на них тупо и удивленно. Каждый в той или иной мере чувствовал угрызения совести: как это вышло? Как и когда не углядели за конем? И что теперь они - шестеро взрослых здоровых людей - могли для него сделать?

Тут на помощь подоспел Леха. Он хозяйственно нахмурился, огладил вздутые бока мерина, прислушался к тяжелому дыханию, заглянул в глаза и даже понюхал рот.

– Обожрался, - заключил Леха, закончив осмотр.

– С чего бы?
– поинтересовался Индеец.

– Обожрался - не значит много сожрал, - пояснил Леха.
– А значит, что сожрал не то или не так. Его кто поил на ночь?

– Ну, я, - неохотно прогнусавил Коматоз.
– Я поил, и чего? Я и других поил, а они вон, нормальные.