Догоняя Птицу

Небо висело низко, и казалось - вот-вот пойдет снег. И однажды мимо Лоты действительно пролетели две крохотные снежинки. Они плыли медленно, не торопясь соприкоснуться с жирной грязью, в которую превратилось лесничество, изрытое конскими копытами. Лота попыталась поймать одну снежинку, но она растаяла в воздухе прежде, чем Лоте удалось догнать ее и схватить.

Если бы Лоту кто-нибудь спросил, что ее делает по-настоящему счастливой, она бы ответила: снег. Снег, крутящиеся снежинки, густые потоки, шипение и чуть слышное журчание, и нежное касание и кружение, а также полет - прямой или наискось. Но снег летом в Крыму означал для нее конец света, не в общепринятом шумном и пафосном смысле - когда Апокалипсис, четыре всадника и горение звезды Полынь, а тихое завершение мира, которое, может, никто и не заметит, подобно смерти от глубокой старости. Ни разу в жизни Лота не следила за полетом одной единственной снежинки и не замечала, как хороша ее форма - белая в темном воздухе, как в ее гранях и лучиках отражается бесконечность, и как может быть прекрасна безликая, бесчувственная штампованность органической природы с ее физическими законами и кристаллическими решетками.

– Обильные снегопады, - вещал неунывающий Птица, синея от холода.
– В ближайшие дни ожидается дальнейшее понижение температуры!

Индеец в тонкой ветровке и дырчатом свитере совсем окоченел. Его одноглазое лицо превратилось в непроницаемую маску. Время от времени он подходил к окошку и принимался в него всматриваться. Он всматривался так старательно и самозабвенно, словно за окошком был не огород, коновязь и кусок загона, залитые водой, а степь, горизонт и уходящая к горизонту дорога, на которой виднеется крошечная, тревожная, едва различимая чья-то фигурка.

Лота вспомнила, как кто-то рассказывал: когда появляется далай-лама, на земле идет снег. А что если в отдельных случаях правило работает и наоборот? Тогда вместе со снежинками в их дверь однажды войдет сам далай-лама и принесет им вечное освобождение. По ее мнению, все уже были вполне к этому готовы. Но никто не приходил, никто не появлялся. Окрестности становились все более туманными и глухими, и даже лесники куда-то пропали.

Больше всего на свете Лота мечтала о варежках и пальто.

Как только дождь немного утихал, Лота мылась за домом ключевой водой, в которую выливала кастрюлю кипятка. Эта кастрюля ни разу не отмывалась дочиста, и от воды разило супом. Лота думала о том, какая же это немыслимая трата времени - жить на природе: для простейшего омовения надобен час, не меньше. Потом торопливо влезала обратно в свитер и мокрые джинсы и опрометью мчалась в дом, околевая на бегу, и еще битый час стучала зубами, не в силах согреться возле чахоточной печки.

Зато белье они стирали прямо под дождем, а потом сушили под навесом, и оно пахло ветром и небом.

* * *

Как это часто случается в замкнутых экосистемах, вместе с погодой изменилось и многое другое. Так, Лотина тревога больше не ощущалась так остро. Может, сработала "психологическая защита", а может, остывший организм не имел сил на то, чтобы интенсивно бояться. Изменилось и время. Оно огрубело, спрессовалось, тянулось еле-еле. Неожиданно Лота обнаружила, что Москва никуда не делась - вот она: приблизилась и даже уплотнилась. Сквозь дремоту, замерзая и отсыревая, она чувствовала возле себя эту вездесущую и неотвратимую Москву.

"Мерзавка, - думала Лота про Гиту.
– Сидишь себе в своей Гитландии, попиваешь красное вино". Лота вспомнила гения, к которому Гита таскалась в пыльную дворницкую, заставленную рассохшимися подрамками... Гита намекала, что его картины продаются "на запад". Надо же, недоумевала Лота. Она видела фотографии этих картин. Все эти засыпанные теплым снегом дворики. Переулки, подточенные оттепелью. Затаившиеся флигели. Осевшие сугробы. Зачем Западу все это? Похоже, у некоторых картин судьбы складывались удачнее, чем у их авторов. На кончике своего пера Гений ухитрялся собрать все самое нищее, сиротское, без вести пропавшее, выброшенное за ненадобностью, изгнанное навсегда, покорно сомкнувшее веки... И все это где-то оказывалось востребованным. Почему? Может, он наколдовал?

Лота ни разу не видела Гения, но представляла его очень ярко. Той весной он был болен, и Гита таскала ему еду - эклеры, вареный картофель, куриные окорочка, которые воровала дома на кухне. Окорочка Гений снисходительно принимал, но саму Гиту отсылал прочь.

– Что, не дается?
– издевалась Лота.
– Может, он просто не доверяет тебе?

– Не в этом дело, - отвечала Гита мрачнея.
– Мне ничего от него не нужно...

– Зачем же ты к нему ходишь?

Каждый раз, когда речь заходила об этом человеке, Лота переставала узнавать свою бойкую подругу. Гита тускнела и слабела на глазах, словно Гений даже на расстоянии умудрялся высасывать из нее силы. Думая о нем, она мгновенно оказывалась за границами Гитландии, и Лота не могла ее там отыскать.

Она ревновала.

– Что тебя около него держит?
– ядовито шипела Лота.
– Ну что, скажи?

Она злилась на непонятную власть, которую Гита так необдуманно доверила этому странному существу.

– Понимаешь, он болен...
– заводила Гита свою обычную песню.

– Но ведь и ты не очень-то здорова.

– Да, но я боюсь, что он уедет в Питер... Ему там подыскали место, где можно жить. И это не чердак, не подвал, не склеп. Кажется, какой-то сквот. И я, видишь ли, собираюсь поехать вместе с ним.

– Сквот? Ты собираешься жить в сквоте?!

Лота не верила своим ушам. Гита любила комфорт: приятные мелочи, вроде изогнутых кушеток и мраморных каминов, которые окружали ее с детства, играли в ее мировоззрении не последнюю роль.

– Нет, - Гита вся вдруг сжалась и посмотрела на Лоту затравленно и очень серьезно.
– Я не собираюсь жить в сквоте. Ты неправильно поняла. Я собираюсь жить с ним.

– Ты собираешься жить с ним, - повторила Лота. Ей хотелось поиздеваться над подругой, показавшей свою слабину - Ты должна думать прежде всего о своем здоровье, об учебе. О родителях, - противным голосом Лота повторяла чужие слова, не вдумываясь в их смысл. Это были объективные, правильные сентенции, надежные друзья, и Лота рассчитывала с их помощью поставить Гиту на место, а заодно удержать возле себя.

– А ты будешь ко мне приезжать, - по-детски оживилась Гита.

Ей, видимо, как-нибудь хотелось Лоту приободрить.

– Будешь приезжать в Питер и жить в сквоте. Знаешь, там такие яркие разукрашенные стены - в этом доме картины рисуют прямо на стенах! Познакомишься с людьми, там такие персонажи, просто умора, почти как эти стены...

– Хорошо, - засмеялась Лота.
– Уговорила!

И Гита действительно переехала в Питер, хотя Лота до последнего момента не верила, что это произойдет. Для родителей ее отъезд стал драмой - со слезами, с сорванным голосом, с гипертоническим кризом у отца, с рыданиями посреди гостиной у матери - "Тише, тише, услышат на улице!" С множеством резких шорохов, истеричных пришептываний и испуганных скрипов. С топотом до самого утра вверх-вниз по лестнице. С небольшим игрушечным чемоданом, где хранились эскизы, альбомы и фотографии. И рюкзаком, набитым неоконченным шитьем, из которого в Гитину худосочную спину сквозь плащ вонзались портняжные булавки.

Лота догадывалась, что дело было не только в Гении.

– Понимаешь, лучше бы она меня высекла, - рассказывала Гита про мать.
– Наорала, я не знаю, обозвала бы каким-нибудь ужасным словом. Но эта ее ровность, это вечно интеллигентное лицо! Как будто боится, что от крика у нее появятся морщины. В этом человеке все, абсолютно все - ложь и притворство! Иногда я их просто ненавижу. Их обоих! У них же все наоборот. Сначала борются за что-то, точнее, против чего-то, а потом сами же и становятся тем самым, против чего боролись. Это у них называется прогрессивной позицией!