Догоняя Птицу

Но на этот раз она решила не уступать и не сдаваться. В конце концов, если она действительно станет свидетелем чего-то ужасного, она просто отпрыгнет назад в дом и захлопнет за собой дверь, вот и все. Или заорет так, что все проснуться, повскакивают со своих лежанок, прибегут ей на помощь, и ужас сам убежит от нее в суеверном ужасе. Уж это она точно может.

Главное, чтобы еще до этого не разорвалось сердце.

И тут она увидела Индейца. Индеец сидел метрах в двадцати от крыльца - в том месте, где тропинка раздваивалась, и один ее рог уводил к Чертовой лестнице, а другой постепенно сливался с дорогой, которая вела вдоль обрыва. Он сидел на коленях, как, вероятно, принято сидеть у индейцев, и прямо перед ним горел крошечный, едва различимый костерок, подобный оранжевой звездочке. Лота видела, как Индеец что-то подбирает с земли и роняет в раскрытый огненный цветок. Прохладный ночной ветер шевелил длинные волосы Индейца и относил к дому запах неизвестных воскурений, которые Индеец бросал в костер: приятный, смутно знакомый растительный аромат. Это могли быть можжевельник или полынь. В ночной тишине Лота различала, как Индеец что-то вполголоса напевает.

Индеец, собиралась окликнуть Лота с крыльца. Она была уверена, что он на нее не рассердится. А раз так, они будут вместе сидеть над костром в торжественной тишине ночи и подбрасывать травы в огонь. И в то же время она понимала, что окрик, такой внезапный и резкий в глубокой тишине, нарушит сосредоточенность Индейца и, быть может, помешает ему или испортит его планы.

Лота затаилась, как мышка, высунув нос за приоткрытую дверь, кутаясь в одеяло и не решаясь ни направиться вперед, чтобы там, у костра составить Индейцу компанию, ни юркнуть назад, в согретый дыханием спящих сумрак.

Но в конце концов она приняла решение и вернулась к Птице. Свечка уже догорела, в комнате нежно и терпко пахло парафином.

Она засыпала счастливая. Ее усилий на этот раз не требовалось, и сидеть в лотосе нужды не было: кое-кто стойкий и терпеливый, умелый и мудрый охранял снаружи их покой, силясь побороть чужой темный умысел или колдовство.

* * *

Следующие несколько дней Лота честно пыталась заняться упражнением, которое Птица называл "выставлением психологической защиты", а Гита - Лота в этом не сомневалась - назвала бы "магическим ритуалом" - просто так, на всякий случай, чтобы пощекотать нервы. Честно и тщетно. Не то что бы у Лоты совсем не нашлось на это дело свободного времени. Нет: времени у нее, конечно же, имелось предостаточно. Но в том-то и проблема, что для упражнения требовалось полное уединение и максимальное сосредоточение, а рядом с Лотой постоянно кто-нибудь ошивался и ее отвлекал. Читать, мечтать или даже дремать в таких условиях она могла, но строить золотую сферу не получалось категорически. Лота усаживалась на колени, закрывала глаза, выравнивала дыхание - но тут в дом врывался Коматоз в поисках черпака для воды. Выдав Коматозу черпак, Лота вновь уединялась в их с Птицей комнате. Но тут мимо окошка проходил Володя - высокий, сутулый: заслонял на мгновение весь обзор, ронял тень. Что-то тихонько напевая, усаживался на крыльцо и принимался штопать рюкзак или джинсы или чистить лук, а Лотино внимание рассеивалось, как его и ни бывало. Потом являлся Птица, окликал Лоту по имени, не дождавшись ответа, входил в комнату, видел, что она, по всей видимости, пытается изобразить его же собственное психологическое упражнение. Птица со всей деликатностью на цыпочках удалялся, предварительно шепотом извинившись. Лота согласно кивала ему в след - мол, ничего страшного, но ее сосредоточенность была нарушена необратимо. Золотая сфера уныло маячила перед глазами сама по себе на фоне мельтешения мыслей и образов, но Лота ничего и никого не могла ею окружить и защитить - ни себя, ни Птицу, ни тем более дом со всем его скарбом, имуществом, барахлом, едой, потайными углами и схоронками.

Как-то раз она уже вроде бы почти сосредоточилась, и, подобно пауку, ткущему паутину, постепенно начала выплетать свой кокон, и у нее уже вроде бы что-то начинало получаться, но тут нестерпимо разболелась голова: сначала ныла, потом боль усилилась, перешла в тошноту. Лота поняла, что все из-за того, что она слишком напрягается, пытаясь сосредоточиться, а строительство золотого кокона не должно сопровождаться напряжением.

Но как было ей не напрягаться, когда сама атмосфера вокруг способствовала именно напряжению?

– Дура! На ногу наступила! Убью!
– орал голос Лехи на кобылу.

– Пипл, хлебца ни у кого не осталось?
– вопрошал голос Коматоза.

– Осторожно, овес рассыплешь, - предупреждал кого-то голос Володи.

Ржали и топотали лошади, кричали неизвестные хищные птицы в небесах, поскуливал овчар. На солнце набегали облака, и тень окутывала их кибуц. Падала температура воздуха. Сфера появлялась перед Лотиным мысленным взором, но Лота знала, что это всего лишь воображаемая картинка, которая не имеет психологической силы и не способна кого-либо защитить.

И вот как-то раз у Лоты получилось. Усевшись на колени и закрыв глаза, махнув рукой на множество отвлекающих звуков и мыслей, от которых все равно спасения не было, она очутилась внутри золотого кокона. Вероятно, ее предыдущие усилия все-таки не пропали даром. Настоящий психологический кокон отличался от бессмысленных желтых кругов, которые все эти дни лихорадочно рисовало ее воображение. Лоте даже почудилось, что этот кокон не был придуман ею, а где-то существовал самостоятельно, а потом она усилием воли в него проникла. Однако удерживать кокон хоть сколько-то длительное время у Лоты не получалось, и вскоре он разваливался, а может, это Лота из него выпадала.

Зато на следующий день все пошло как по маслу. Лота соорудила кокон, расширила его границы и дальше почти без усилий поместила внутрь весь дом. Наверное, помогало то, что людей в этот момент в доме не было, Лоту не отвлекали их шаги, шевеления, голоса, а главное, не нужно было взаимодействовать с чужой волей и чужим характером. Она сама не заметила, сколько времени просидела внутри кокона. Весь мир с его солнечными пятнами, чириканьем и ветром остался по ту сторону, оттесненный плотными прозрачными стенками. Зато дом приблизился к Лоте вплотную. Это дом не был Лоте чужим. В конце концов, он приютил их с Птицей. Она знала про тайник на чердаке. Знала про ведьмину лестницу за дверью. Про тарелку с воском, которую Индеец, размахнувшись, зашвырнул куда-то в заросли бузины, но ведь раньше-то она, эта тарелка, была, а значит, ее не спишешь со счета так запросто. Но если Лота знала про дом многое, дом знал про нее вообще все. Он знал, как Лота обнимала Птицу по ночам на матрасе и как, засыпая, они не разжимали объятья. Знал, какие глупые и прекрасные слова Птица шептал ей на ухо. Вся ее жизнь сконцентрировалась в этих глиняных стенах. Ничего за их пределами ее не волновало и не интересовало. К тому же никогда раньше у Лоты не было дома, который она могла бы назвать своим: ни материна квартира в Краснодорожном, ни бабушкина в Москве ей не принадлежали. Лота принесла в этот неказистый глиняный дом всю себя и все свое прошлое. Она вся была здесь, в доме.

А теперь Лота слышала, как бьется его глинные сердце. Как напрягаются его жилы, прислушиваясь к Лотиному присутствию. Дом рассматривал ее пристально и холодно. И вот что: этот дом не был симпатичным рубахой-парнем. И уж точно не был воздушным братом: он принадлежал к братству земли.

Лота ощутила глубокую внутреннюю связь с рассохшейся дверью и кое-как сколоченным кухонным столом, усыпанным крошками. С окнами, выходящими на все четыре стороны света, и шершавыми половицами. Одним взглядом охватила все закутки и закоулки дома. Она ощущала его солнечным сплетением, словно он помещался не вне, а внутри нее.

У Лоты закружилась голова: ей показалось, что от такого сосредоточенного усилия она рухнет замертво. Но она выстояла.

Зато дальше она расслабилась и перестала ревностно и подозрительно ощупывать каждую морщинку дома. И если прежде держалась на вдохе - тут выдохнула. На выдохе ситуация изменилась: и Лота согрелась, и дом потеплел. Она согревала комнату вокруг себя. И кухню, и стены, и раскоряку-печку с чугунной заслонкой. Согревала узкий, забитый сажей дымоход, кургузую трубу, влажную от вечной сырости. Кое-как подлатанную кровлю, под чьими стропилами юркие птички свили гнездо. Заднюю стену, примыкавшую почти вплотную к лесу и позеленевшую от мха. Вдох-выдох. К дыханию присоединились удары сердца. Сердце и дыхание вели безыскусную песню, и на ритм ее нанизывались образы всех вещей в доме, светлея и согреваясь. Рассыпавшийся веник в углу. Полочка с солью и спичками. Вдох-выдох.

Глава восьмая

Дождь

А дальше погода испортилась. Все произошло за одну ночь. Задушевный вечер пообещал спокойной ночи и задушевного утра, но когда все проснулись и выглянули в окно, утра не было в помине: клубились сумерки, хлестал дождь, а небо загораживали тучи, обещавшие новые затяжные дожди.

Вскоре опустился туман, и не осталось ничего - ни дома, ни загона, ни зеркального коридора.

А к вечеру пришел холод. Лота не знала, откуда берётся весной в Крыму такой обжигающий зимний холод, такая аномально низкая температура воздуха - рождается в море и выползает на берег или, как неприятельская армия, подкрадывается с материка и осаждает горы и побережье. А может, его исторгают земные недра, не успевшие нагреться после календарной зимы. Невозможно было представить, что где-то раскрываются цветы - с запахом или по-южному без запаха, сказочные существа покидают страницы Красной Книги, оставляя за собой пустые хрупкие оболочки. Каштаны выпускают стрелку за стрелкой, птицы учат птенцов летать, греется морская вода. От промозглого холода некуда было деться. Краснели руки, немели пальцы, ныли суставы. Холод проникал всюду, все сочилось грязной ледяной сыростью, плесневело, покрывалось какими-то прозрачными кружевными грибами. Лотины кеды совсем раскисли. Эта деликатная, как выяснилось на поверку, обувь не предназначалась для интенсивной носки в крымских метеоусловиях.