Договор на одну ночь

– Братом меня не шантажируй, хамка.

Оскорбление – это самое незначительное, что сегодня со мной приключилось. Я даже оправдать дядю могу: он выпил (это чувствуется), и он счастлив такому развитию событий. Но мне все равно как будто сердце вспороли. Из него кровавым потоком хлещет обида.

– Ишь ты, нашлась... Будет мне рассказывать, как я кому должен в глаза смотреть? А ты как в глаза-то смотреть собираешься? Приходишь ко мне, чушь несешь. Поступать она будет! На певицу! Ты думаешь, этой новости хотя бы один приличный человек порадовался бы?!

Дядя отставляет недопитую рюмку. Жидкость расплескивается по столу.

Он и сам тоже встает. Упирается кулаками в стол и нависает. Пространства сразу становится мало. По телу бегает дрожь.

Я с детства привыкла отступать и сдаваться. Подчиняться. Принимать. Но у всего есть пределы и границы. Этого я принять не могу.

А он давит. Давит-давит-давит взглядом, в котором я по-крупицам так тщательно собирала любовь.

– Я на смертном одре своей матери, Еленика, твоей бабушки, если ты забыла, пообещал, что не брошу тебя и воспитаю человеком. Она хотела, чтобы её внучка прожила жизнь добропорядочной гречанки. До-бро-по-ря-доч-ной. Гречанки, Лена. Услышала? А не цулы (прим. автора: грубое греческое обозначение шлюхи).

В первый раз, когда дядя назвал меня так, это разбило сердце. Теперь сердце разбито куда более страшными вещами.

– Это не ваше дело, цулой я стану или не цулой.

– А чье? Чью ты фамилию носишь, Лена? Забыла? Мою. – Тейе Димитрий указывает пальцем себе в грудь. Я тоже машинально смотрю туда, где бъется безразличное ко мне сердце. Как бы я ни оправдывала его и не пыталась понять, сейчас мне ясно одно: между моим благополучием и собственным тщеславием он выбирает второе. Мое слово для него пыль. Мои чувства – тоже. Я была и есть для него обуза. Он не проникся ко мне. Не захотел рассмотреть человека. – И вот пока ты носишь мою фамилию – будешь меня слушать.

– Не буду. – Я выдыхаю отказ очень просто. Мои глаза снова поднимаются к мужскому лицу.

Губы дяди изгибаются в улыбке. Он знает, что за эти пятнадцать лет переломил меня под себя именно так, как хотел. Я только сейчас наконец-то понимаю, насколько страшно тянуться за любовью к тем, кто тебя окружает. Ты привязываешься. Отдаешься. А потом…

– Вы же знаете, что он пытался меня изнасиловать... – То ли спрашиваю, то ли утверждаю только сейчас. По плотно сжавшимся мужским губам делаю вывод: знает, конечно. Господин депутат не смолчал бы. Он – смелый. Не то, что я. – Вы говорили, что вам поступали предложения от посетителей Кали Нихта. Что вы защищали меня от них. Но, получается, вопрос был исключительно в сумме и национальности? Когда предлагают Мелосы – вы не прочь меня продать как цулу?

Мои слова приводят дядю в бешенство. Рушат стройные представления о собственном благородстве. Он даже глубоко внутри запретил себе сомневаться, что исполняет волю бабушки. Заботится обо мне. Опекает.

Хотя по факту жестоко продает!

– А об этом мы с тобой ещё отдельно поговорим, Лена. Это ты впутала в наши, греческие, дела, чужака. – Дядя Димитрий как истинный асс переворачивает реальность с ног на голову, виня меня в несуществующих промахах.

Дыхание сбивается из-за боли и возмущения. Глаза мокнут из-за вопиющей несправедливости всего происходящего.

– Вас волнует только это? Не то, что он мог со мной сделать? А только то, что я посмела пожаловаться?

– Георгиос объяснился со мной. Попросил прощения. Я ему сказал, что если девушка нравится – за ней надо ухаживать. О ней надо заботиться. И что мы видим? Парень внял мудрому совету. А ты?

Дядины слова настолько абсурдны, что даже отвечать на них нет смысла.

– А если бы Георгиос изнасиловал меня, то тоже достаточно было бы просто извиниться перед вами? Каждый может надругаться над человеком, носящим фамилию Шамли? Но Лена Шамли не может просто уехать учиться?

– Я же сказал уже: дальше с мужем договаривайся. Если он отпустит…

– Что они вам дали за меня? – Дядя сверлит меня взглядом и молчит. – Почем вы продали свою племянницу? Сколько взяли за меня?

Я повторяю вопрос, получая извращенное удовольствие от того, как напрягается и темнеет дядино лицо. Даже если он сейчас с размаху заедет по моему пощечиной – я не удивлюсь и не испугаюсь. Всё выжжено. Я больше не могу его оправдывать.

– Не хотите говорить? Но хотя бы намекните: что-то ценное? На вас, наконец-то, начнут смотреть, как на равного, а не подай-принеси?

У дяди на мгновение расширяются глаза от изумления, потому что ударила я метко.

Он всегда тяготился своим не слишком уважаемым положением в греческой общине.

Шамли – это местные неудачники. Почти нищета. Ну что такое владелец одного захудалого семейного ресторана? А если ещё и дети твои не сделали хорошую партию и не славились выдающимися успехами? А если живешь ты скромно и никак не разбогатеешь? Машина старая. Бизнес не расширяется годами. На кухне работает не приглашенный шеф, а сестры твоей покойной, блин, жены!

Вроде бы ты и не плох, традиции чтишь, род у тебя один из давних, но окружен людьми куда более успешными, а сам…

С губ дяди слетает целая череда грубых ругательств, которая заставляет меня вспыхнуть.

– То есть угадала? Вы хотя бы так надеетесь выбиться в уважаемые греки, а не прожить жизнь перезрелым мальчиком на побегушках?

– Рот закрыла и ушла отсюда! – Дядя предупреждает, кивая на дверь. А в меня вселяются мстительные бесы.

– Я вас огорчу, тейе Димитрий, вас никто не зауважает за такое! Вы не заслуживаете! Вы отдаете родную племянницу ублюдку, который очень хочет увидеть ее в своей постели и у отца которого есть деньги! Вы когда дочку свою замуж отдавали, тоже готовы были…

Удар кулаком достается не мне, но многострадальному столу. Я вздрагиваю и торможу, испугавшись.

Прекрасно помню, как тейе Димитрий отдавал замуж свою кровную дочку. Тем летом к нам приехало привычно много туристов. Афина, как и я, обслуживала посетителей в Кали Нихта. К нам повадился ходить один столичный грек с компанией. Её все предупреждали, чтобы вела себя прилично. Очень бросалось в глаза, что он ей понравился. Но она…

У них ребенок родился быстро и вроде как недоношенным, но все же понимают…

– Я повторю один раз и ты меня услышишь, Еленика. Даже если сейчас не услышишь – позже да. Я пообещал твоей бабушке, яе, что ты вырастешь достойной гречанкой. Я делал для этого много. Я многое тебе прощал. Во многом отказывал себе и своим детям, чтобы хватило тебе. Этого достаточно, чтобы ты уважала мое слово. И вот сейчас ты меня тоже слушай внимательно, потому что своих мозгов у тебя пока нет, это мы выяснили. Тебе нужна семья. Хороший муж. Я договорился о том, что ты жизнь свою проживешь в достатке. Если не будешь дурить – в уважении. Георгиос станет старостой. Ты – ни в чем не будешь нуждаться. Если не будешь вести себя как дура, понимаешь? Твои грезы про поступление на певицу – это даже не мечтательность, а позорная глупость! Тебя нагнут до вступительных! Сначала по кругу попробуют, потом домой отправят. С ублюдком в подоле. Ты приедешь вся в соплях, ещё и опозоренная. Я должен ждать этого? Принять должен? Сопли вытереть? Тут тебя ждать уже никто не будет, Лена. Я в твоем позоре не нуждаюсь! Нам отца твоего с головой хватило. Или ты думаешь уже никто не помнит, что он-то на шлюхе и женился когда-то?