Дохлокрай

Когда, следуя за молодым испуганным, но решительным попиком, они вошли в притвор... Тогда Другая закричала. Так, как потом он слышал ни раз, но тогда... Он многое бы отдал за затычки в уши. Лишь бы не слышать дикого ужаса, вырывающегося из рвущихся от усилий ярких красных губ и железно-напряженного горла. Она кричала, они тащили, изредка слышались мокрые удары, когда кто-то из мужиков прикладывался кулаком в ее живот. Внутри Другой хлюпало, изо рта брызгало чем-то темным. Не кровью, другим, пахнущим странно сладко и медвяно. Они дотащили ее под самый купол, бросив на пол, неожиданно ставшую мягкой и податливой. Попик раскрыл Писание, махнул на нее святой водой и начал читать.

Земля там попалась мягкая, пушистая. Так и летела из-под острых лопат. Другую не просто зарыли, нет. Кто-то из сельчан сбегал за целой тачкой извести, засыпав сверху остатки чужой красоты, умершей от слов и воды.

Он помнил это все как наяву. Сколько бы лет не прошло, так же бы и помнил. Четко и ярко, как в тот самый день на пути.

Скамья оказалась неожиданно теплой. Покрытая лаком, старая, ощутимо державшая следы всех прочих, когда-то бывавших под острыми шпилями костела.

Запах пришел сзади. Тревожащий и заставляющий замирать сердце. Оно лишь сладко бухало в ожидании обещания, скрытого в запахе. А голос он узнал даже раньше, чем услышал.

– Это Расин, охотник. Сочинение про Цезаря, на латыни. Иногда полезно знать много языков, даже если они почти мертвые. Я рада твоему приходу. Надеюсь, ты получишь... все ответы на все вопросы.

Оборачиваться не стоило. Звуки, когда мавка менялась, не спутаешь ни с чем. Как и ее запах. Его все же удалось обмануть. Он покосился на соседей, сидящих справа. Женщина и мальчик. Мальчик, подмигнул кошачьим глазом и облизнулся острым черным языком.

Ну, хорошо. Он и не ждал в конце пути чего-то обычного и скучного.

– Орган не играет?

Мавка фыркнула. Совершенно по-человечески.

– Такие же, как ты, его и раскокали. Сто лет назад.

Ну да, действительно. Худший враг человечества порой сам человек. Старая прописная истина снова сыграла очередной гранью.

– Бывает. Дай послушать, что ли.

– Что?

Он хмыкнул.

– Орган. А ты так не умеешь? Надо же, еще из Народа...

Смеяться над Другой, сидючи посреди целой своры ее братьев и сестер? Я вас умоляю, да, да, и еще раз да. Однозначнее однозначного. Уже не помнил, в какой религии смерть вроде бы выглядела котом. Ну, большим котом. Очень большим диким и злым котом. И иногда ему нравилось дергать такую животину за усы.

А слушать орган? Он посмотрел на мальчишку, снова показавшего блестящее лезвие языка. И подмигнул в ответ. Закрыл глаза и откинулся на спинку. Класть ему на мавку и на всех остальных. Опасен здесь дядя, играющий ксендза. И еще пара-тройка чел... личностей. И они не так и близко.

Другие не были Мраком. Другие могли порой оказаться и в священных местах. Если перед этим их туда заводили. Этих завели. Не хотелось верить в смерть людей, служивших в храме. Пусть и с религией разговор особый. Здесь было чисто, светло, красиво. Надеялся и верил в разумность собравшихся не-людей. Искренне желал найти служителей где-нибудь в подсобке или подвале. Запертыми. Иначе его счет к Другим станет еще больше. И, как знать, не догонит ли другой счет? Тот, что у него к Мраку.

А слушать орган? Это можно, даже если его здесь нет и в помине. Ведь он звучал, пусть и очень давно. Хотя, конечно, орган вещь... странная. Загадочная. Немного темная. Как и его музыка. Такая, как должна играть в холодных полутемных залах Той, что заждалась именно его.

Звуки улетают высоко-высоко. Под жесткие ребра острой крыши, китовьим позвоночником держащей камень стен. Стрельчатые эркеры и ниши вдоль стен. Каменные застывшие головки горицвета и лилий. Серо-белые плиты с прямыми черными дорожками. Зеркально-блестящие, отполированные мастерами, временем и тысячами прошедших. Тысячами тысяч.

Оплывшие мириады свечей на бортиках стен, на светлых перилах, уходящих вглубь, на ладонях десятков холодных статуй, покрытых вышитыми серебром светлых покрывалах. Мерцающие холодные огни, бросающие свет из-под фресок потолка, провисая на хрустале, качающемся на тонких цепях. Бездымные голубые факелы в сверкающих платиной лапах-зажимах.

Свет чуть мерцает и изредка, совершенно неожиданно, начинает пульсировать в такт звукам, идущим из невидимого органа. Свет дрожит, меняется, ломано падает вокруг. Тускло отвечают тонкие строгие надписи на гранитах, вмурованных в полы вдоль дорожки. Золото вязи, рассказывающей римскими цифрами и буквами судьбы вершащих судьбы других. Сколько их? Не сосчитаешь. Много. Места хватит всем.

Блики прыгают неуместными салочками, догоняют друг друга. Несутся по мрамору стен и колонн, по барельефам, застывшим с вечными муками, агонией, страхом и редким покоем. Замирают, нащупывая такую странную плавную линию, и еще и еще. И, поняв, срываются с места, перескакивая с одного костяного шара на другой. Безумные догонялки сумасшедших и нереальных бликов друг за другом по сотням и сотням полированных черепов, смотрящих на проходящих век за веком. Мертвые глаза, следящие с высоты стен, вырубленных из базальта.

Рыжие отблески светильников с ассирийским и ливанским маслом, вытянутые, ажурного плетения из тронутой патиной бронзы. Огонь колеблется, следует за холодным дыханием постоянного и вездесущего сквозняка. Отражается в зеркале одинаковых холодных арках из порфира и зеленоватой яшмы. Переливается золотой чешуей на ступенях грубого, с красными прожилками в трещинах, и древнего, видевшего цезарей и фараонов, известняка. Ступенях, ведущих вниз, все дальше и дальше.

Звуки здесь успокаивались. Не метались, не давили. Как-будто понимали, что суеты не нужно. Перекатывались тихими волнами через пороги ограждения, скатывались ленивым потоком по ступеням. Гулкие, тяжелые и ровные. Басовитым гудением поднимались вверх, прощаясь с оставленными залами и, почти показавшись, тихо-тихо, опускались в полутьму. Еле слышным шепотом касались лица, эхом отражались от камня, исчезая в вязкой тишине последнего коридора, чуть подсвеченного мертвенным серебром луны, пробивающейся через звездчатый проем у самого конька крыши.

Там, впереди, тени пропадали, плавно уходя в стороны. И из темноты, белая на белом, сверкающая, как полированная кость, замершая и всегда спокойная, выплывала Она. Алебастровая, тонкая, покрытая невесомой серо-звездной тканью, улыбающаяся полными губами из-под надвинутого капюшона, неизвестная и сразу же знакомая. И вот такую охотник боялся. И заигрывать с нею не спешил. Ни за что.

– Не стоит закрывать глаза там, где опасно даже задремать.

Голос ему не понравился. Обманчиво мягкий, чуть дребезжал хорошо скрываемой угрозой. Пришлось посмотреть в ответ на взгляд. Тот, тяжелый и темный, так и шарил по нему.

А, тот самый, что читал. Даже книгу не убрал, держал в правой руке. Обе ладони в перчатках. Очень злодейских черных перчатках. Как в старых фильмах про Бонда. Или про фашистов, где такие, медленно и опасно, стягивали, палец за пальцем, эсесовцы. Само собой, чтобы потом лупить ими по храбрым лицам комсомольцев. Точь-в-точь такие.

Сухое узкое лицо. Изжелта-бледная кожа в морщинах. Темные глаза. Ничего, чтобы заподозрить Другого. Он его почти и не чувствовал. И именно сейчас все же занервничал. Но немного. Так, чуть-чуть.