Доктор велел мадеру пить...
Шрифт:
Вот он, худой, смуглый, с глянцевыми глазами, окруженными густыми тенями, внимательно слушает, держа папиросу чуть на отлете. А вот он, закинув голову, смеется, и я слышу его характерные тихие смешки.
Вернувшись в Москву, я сразу же проявил ленинградскую пленку и напечатал все получившиеся кадры. Конечно же были напечатаны кадры папы и Зощенко.
Пленку, разрезав на несколько частей и свернув колечками, я поместил к другим пленкам в картонную коробку от печенья "Крекер", хранившуюся за стеклянной дверцей в одном
Почему я говорю об этом?
Дело в том, что спустя какое-то время, может быть, через год или даже через два, я вспомнил о той, Ленинградской, пленке, достал коробку из под "Крекера", но трех, самых дорогих для меня кадров не обнаружил. Они исчезли...
В те времена я был ужасно подозрительным и сделал предположение, что пропажа пленки - происки КГБ. У меня в гостях бывало много разного народу - и близких приятелей, и людей случайных, и я не исключал, что кто-то из них целенаправленно...
Впрочем, когда я с возмущением делился с кем-нибудь о каких-то своих подозрениях, о подслушивании моего очередного телефонного разговора, или о непонятном присутствии в компании "скользкого" субъекта, то порой получал ответ:
– Да кому ты нужен!
Говоривший такое немедленно попадал под подозрение.
С течением жизни мысли о стукачах потеряли свою остроту.
Утверждение, что лично моя персона "органам" не интересна, я стал принимать как аксиому, но вот то, что под внимательнейшим наблюдением находится мой отец, не вызывала ни у меня, ни у моих близких друзей ни малейшего сомнения, и я старался, разговаривая об отце, соблюдать осторожность.
До сих пор - в течение многих и многих лет - я никогда никому не говорил о той давней обидной пропаже. Тем более, что в какой-то степени ее удалось восполнить - переснять отпечатки, которые были сделаны сразу же по возвращении из Ленинграда.
Я был маниакально убежден, что через меня эти мерзавцы смогут попытаться достать отца.
Сейчас, размышляя об этом, я испытываю досаду на себя. Все-таки унизительно жить, постоянно кого-то подозревая. Но, с другой стороны, что с этим можно было поделать тогда, в той нашей стране?
Ладно, вернемся в Ленинград.
Папа вспоминал, что как-то в один из очередных набегов московской богемы на Питер, Зощенко остался ночевать у него в гостинице.
Номер был большой, люкс, и кроме отца и Зощенко там ночевал еще один господин, с неважной репутацией, говоря точнее - стукач. Но он был писатель, примыкал к их компании, и, насколько я понимаю, речи о том, чтобы выгнать его, не общаться с ним - не заходило.
От улегся в гостиной, на диване.
Под утром отца разбудил шорох в соседней комнате, дверь в которую была открыта. Тень господина с нехорошей репутацией перемещалась в утреннем сумраке.
Зощенко тоже проснулся и внимательно наблюдал за происходящим.
Накинув халат, господин на ватных с перепою ногах направлялся в ванную комнату.
Когда он скрылся из виду, Зощенко поднял палец и произнес таинственным шепотом:
– Ходит...
Раз уж пришлось к слову, позволю себе изложить еще два эпизода, связанные с только что упоминавшейся малопривлекательной личностью.
Многозначительность, даже респектабельность этому господину придавала его запоминающаяся внешность, а именно, живописная прическа - ниспадающие чуть ли не до плеч окрашенные благородной сединой локоны.
Поэт и мыслитель - не иначе!
И вот как-то за пиршественным столом (все в том же Питере) отец обратился к нему с заманчивым предложением:
– Давайте поступим так: вы отправляетесь в парикмахерскую и там вас стригут наголо, а за это вы получаете деньги.
– Сколько?
– Не мало.
– Сколько же?
– Две тысячи!
– Ого!
Да, в те времена это были большие деньги, тем более для такого в общем-то пустого случая. Требовалось все лишь побриться наголо.
Ведь не навсегда же, а лишь на время. Волосы-то отрастут!
Господин порозовел от волнения.
– А кто мне даст эти деньги?
– Я,- ответил отец.
– Соглашайтесь.
– А у вас есть эта сумма?
– Разумеется.
Отец извлек из кармана пачку денег, отсчитал две тысячи и положил их на стол.
– Все очень просто: пострижетесь, и деньги ваши!
Из розового тот превратился в красного.
– Мы свидетели, - сказал кто-то из собутыльников.
– Идите, а мы присмотрим за вашими деньгами.
Все ждали.
Поэт и мыслитель бросился было к выходу, но остановился, на мгновение задержался у открытой двери и бледный вернулся к столу.
– Ну, что же вы!
– Не буду стричься! Оставьте деньги себе!
А вывод отец делал такой: упомянутый персонаж никак не мог постричься, потому что остаться без волос было для него равносильно самоубийству.
Достаточно ему было лишиться своей отличительной черты, густых благородных седин, как и вся личность точно по волшебству рассыпалась бы и вместо романтической значительности остался бы пшик.
И второй эпизод.
Однажды в небывалом ажиотаже и волнении седовласый мыслитель появился в компании и с порога провозгласил:
– Я въехал в Кремль на "Пежо"!
– А выехал на "жопе" (с ударением на последнем слоге), - немедленно раздался насмешливый голос отца.
Главной притягательной силой во время того нашего приезда в Ленинград был Эрмитаж. Причем не весь бесконечный музей, а несколько залов на третьем этаже, где выставлены работы великих французских импрессионистов.