Долгий путь к себе

«Желтые Воды, — вспомнилась речушка. И сразу подумал о другом. — А если они по воде двинут? Могут и по воде…»

Заныло под ложечкой: придут или не придут татары? Если не придут, придется уходить на Дон. Людей сохранить, а главное, надежду на удачную войну в будущем.

Зачавкала грязь, захрустели камыши. Богдан кинул саблю в ножны, растер ногой план.

Ганжа и Куйка шли с высоким здоровяком. Лицо детинушки показалось знакомым.

— Здравствуй, пан Хмельницкий! — поклонился детинушка.

— Здравствуй, Головотюк! — Богдан просиял: не подвела память!

— Не забыл ты меня, пан Хмельницкий! — удивился Головотюк.

— Как тебя забудешь? Ты вон словно конь малыковатый.

— Мы двужильные, — согласился Головотюк.

— А зачем ты здесь? — нахмурился Богдан.

— В твое войско пришел.

— Ты лирник. Твое место — на Украине. Что в твоих руках толку? Ну, придушишь десяток жолнеров. Твое дело людей на святую войну поднимать. Ты один можешь для войска моего добыть тысячи таких молодцов, как сам. Ступай на Украину! Там и жди меня.

— Верное твое слово, — потупился лирник. — Ну, так я пошел.

Повернулся, но Ганжа схватил его за плечи:

— Богдан! Да выслушай ты его. Из Чигирина он послан.

— Я от кума тебе привет принес, — сказал Головотюк, улыбаясь.

— Что ж ты в игрушки-то играешь? Говори.

— Решено послать на тебя, пан Хмельницкий, два войска. Одно на конях с молодым Потоцким — степью. Другое — водой. Степью с небольшим обозом, с немногими пушками пойдут тысячи две-три. Драгуны и шляхта, сколько соберется. Водой посылают четыре тысячи реестровых. Барабаш реестровыми командует, в помощь ему Ильяш да Кричевский.

— Угу! — сказал Хмельницкий, поднял удочку, осторожно вытащил из воды заплясавшую рыбину, снял ее с крючка, кинул в воду. — Закипает кашица, скоро уж и хлебать. Вот что, Головотюк. Оставайся при войске, взбадривай казаков добрыми думами. Лирник войску тоже нужен, как вода и хлеб. За службу спасибо.

Куйка и Головотюк пошли, а Ганжа задержался. Богдан посмотрел в открытое его лицо.

— Мне, Ганжа, ехать к войску время не приспело.

— Сегодня уже пятнадцатое апреля, Богдан!

— Так ведь не восемнадцатое, — загадочно усмехнулся Богдан. — Ганжа, паром готов?

— Заканчивают.

— Чтоб через день был готов! Передай казакам: к походу быть готовыми в любой час. Пошлите лазутчиков в степь.

— Посланы, Богдан.

— Еще пошлите. Самых прытких, самых надежных. Я должен знать о каждом шаге обоих Потоцких, и о пане Барабаше тоже.

И минуло еще три долгих дня.

На четвертый с дюжиной казаков на веслах примчалась к потайному островку лодочка.

— Татары идут!

— Слава тебе, Господи! — перекрестился Богдан.

Тотчас скинул с себя казацкую одежду, достал из сундука подаренное ханом: розовый кафтан, раззолоченный кунтуш, саблю.

— Гостей встречать!

Птицей полетела лодочка могучему Днепру наперекор.

4

На широком Днепре, как в тесном городе: снуют без передыху челны, «чайки», паром туда-сюда, туда-сюда. На берегах конные, пешие. Птицы галдят, лошади ржут — пришел конец тихой жизни. Человечий перелет птичьему помеха. Кошевой атаман кликнул казаков с их зимников: с Днепра, Буга, Самары, Конки и прочих речек.

Вечером 18 апреля залпами из пушек Сечь возвестила войску, что назавтра быть раде.

Самая большая и ранняя птаха — солнышко, сгорая от любопытства, выпорхнула из гнезда резвее вчерашнего, поглядеть, что же у людей придумано на нынче.

И едва солнышко показалось на краю земли, как снова грянули пушки. Клубами встал между небом и землей тяжелый пороховой дым, загрохотали медные котлы, и люди пошли со всех сторон на войсковой майдан. Столько набралось, что войсковая церковка потерялась в многолюдстве, а народ все шел и шел. И тогда кошевой атаман с согласия войска перенес раду в чистое поле, за крепостные валы.

Войсковая старшина поднялась на вал, и кошевой атаман, показывая на горло — голоса-де нет, передал слово войсковому писарю.

— Панове казаки! — зычно грянул Петр Дорошенко, заставляя толпу замереть. — Нет числа нашим обидам! Нет дна нашим слезам! Но даже у нашего терпения есть конец. Ясновельможные паны превратили вольную Украину в темницу Вольных людей они почитают за бессловесных волов. Но мыто помним, что мы казаки. И вот наше слово всем панам, всем «вашмилостям» — война!

— Война! — Словно сам воздух не выдержал и лопнул — так едино взорвалось это жуткое слово.

— Панове казаки! — охрипнув от напряжения, кричал Дорошенко. — Всякому человеку на Украине ведомо стало имя чигиринского сотника Хмельницкого. Он первый воззвал ко всему народу — встать и защитить себя, жизнь свою и честь. Пан Хмельницкий на нашей раде.

— Пусть говорит! Велим! — гласом единым пророкотала толпа.

Хмельницкий поднялся на вал. Он был в одеждах, подаренных ханом, в черкесском панцире. Поднял правую руку.

— Я зову весь народ украинский, от малого и до старого, вас, казаки, красоту и гордость народа, на великую, на страшную войну против неволи. Польская шляхта отобрала у нашего народа землю, города, селения. Ныне у народа отнимают веру и волю, а у казаков саму жизнь. Украина в ярме. Она ждет нас, братья! И мы идем к ней, чтобы дать ей вздохнуть, матери нашей.

— Веди нас!

— Велим! Хмельницкого!

— Хмельницкого — в гетманы!

Кошевой атаман под одобрительные возгласы отправил в войсковую скарбницу Дорошенко и куренных атаманов за гетманскими клейнодами.

И вот поплыли над головами златописаная хоругвь и бунчук с позолоченною галкою, поплыли и вознеслись над земляным валом.

Кошевой вручил Хмельницкому серебряную булаву, серебряную войсковую печать и медные котлы с довбышем.

— Господи, благослови и помилуй! — с великой радостью провозгласил над многотысячной паствою сечевой пап.

И пошли казаки к сечевой церкви помолиться Богу, ибо многим из них суждено было лечь костьми в лютой войне, и знали они о том, и никто из них не печаловался.

5

Крестьянская телега, вихляясь всеми четырьмя колесами, похожая со стороны на косолапого неунывающего щенка-бедолагу, катила по обсохшему тракту.

В повозке полулежал на охапке прошлогоднего сена бледный молодой пан. Он то искал глазами жаворонков, находил и улыбался им, то вдыхал крепкий добрый запах поднятого сохой чернозема и опять улыбался, закрывая глаза голубыми-веками. Он улыбался встречным людям, хатам, солнцу, а когда к нему поворачивалась женщина, правившая двумя трускими лошадками, лицо его словно бы само начинало светить.