Дом горячих сердец

Меня охватывает гнев.

Этот гнев направлен на фейри, которые осквернили мой дом.

На Данте, который так и не объяснил всё своему народу. Да, его брат пал благодаря мне, но его смерть была делом его рук.

Я бросаюсь вперёд на одеревеневших ногах и ещё шире распахиваю дверь.

Фибус зовёт меня по имени и кричит:

— Стой! Не надо!

Но я не останавливаюсь.

Моя кровь нагревается, как вода в чайнике бабушки, который криво стоит рядом с нашим выпотрошенным диваном.

Наша кухня исписана ещё более нецензурными выражениями, окна разбиты, а фрески на стенах разрисованы ещё более жестокими словами, написанными чем-то похожим на кровь.

«Алая шлюха».

«Шлюха ворона».

«Ведьма из Шаббе».

«Убийца».

«Предательница».

На плитке медового цвета я замечаю зловонные лужи, окруженные мухами, и запах мочи ударяет в мои раздувающиеся ноздри.

— Добро пожаловать домой, Фэллон Росси, — голос Таво перекрывает мерный плеск воды и проникает сквозь разбитое стекло прямо в мои пульсирующие уши.

Мой взгляд проникает в огненные глубины его радужек, которые самодовольно сияют.

— Кто это сделал, Диотто? — на челюсти Фибуса дёргается мускул.

— Чистокровки. Полукровки. Бедные. Богатые. Я даже слышал, что некоторые люди пришли отдать дань девушке, которая воскресила Алого ворона и его армию обсидиановых палачей.

Жилы на длинной изящной шее Фибуса натягиваются, точно канаты.

— Их наказали? Скажи мне, что их наказали.

— Мы теперь выступаем за свободу выражения в Люсе.

Серьёзно, мать твою? Слова застревают у меня в горле, которое свело судорогой.

— Ты называешь ненависть свободой выражения!?

Фибус описывает руками большой круг, в то время как я разворачиваюсь на месте и смотрю на самого ужасного из всех фейри.

Неожиданно мне в голову приходит мысль, представляющая гораздо б?льшую важность, чем спор о грубом применении этого нового закона.

— Мои бабушка и мама… они были здесь, когда пришли вандалы?

— Я не знаю, Фэллон, ведь я был в Тареспагии.

Лжец. Он был на юге вместе с Данте.

Со мной.

Вместе с отрубленной головой Марко.

— Ты, вероятно, мог бы использовать свой новоприобретённый авторитет, чтобы поспрашивать об этом от моего имени.

Он встречает мой презрительный комментарий ухмылкой.

— Тебе лучше не обращаться ко мне в таком тоне.

— Или что, генерал?

В сверкающих аметистах, которыми украшены его уши, преломляется предрассветный солнечный свет.

— Напишешь эти прозвища на моём теле своим фейским огнём?

Он прищуривается.

— Я не один из твоих дикарей, Фэллон. Мы не наносим татуировки на кожу, чтобы продемонстрировать, кто мы такие.

Я не удостаиваю его ответом, потому что не хочу тратить своё дыхание на человека, который считает меня демоном. Поэтому я разворачиваюсь на пятках, обхожу лужу цвета охры и поднимаюсь по скрипучей лестнице. Двери всех комнат висят на петлях, позволяя мне разглядеть хаос внутри.

Мамино кресло-качалку сожгли и разрубили на куски. Плетёные корзины бабушки с лекарствами перевернули, а содержимое пузырьков разбили. Окна в наших спальнях выбиты, занавески разрезаны. Бездыханная птица лежит на моём голом матрасе, её крылья распростерты как у ворона из подземелья Аколти.

Запах гнили в воздухе заставляет меня ухватиться за что-нибудь твёрдое, и как только мои ладони касаются стены, я сгибаюсь. Я стараюсь удержать внутри завтрак, но он выходит наружу, весь до последнего кусочка. Опустошив желудок, я отталкиваюсь от стены, вытираю рот тыльной стороной руки и застываю, когда замечаю, что кончики моих пальцев покрыты сажей.

Я поднимаю глаза, и пламя, такое же горячее как фейский огонь, начинает пожирать меня изнутри.

— Санто Калдроне.

Фибус приземляется на пятки и закрывает нос рукой.

Неприличные рисунки, изображающие девушку, которая совокупляется с вороном в его зверином обличье, покрывают мои стены.

Они ужасные.

Отвратительные.

Мерзкие.

Они убивают мою веру в человечество и наполняют меня жаждой мести. Я хочу наказать всех тех, кто посмел опорочить мою репутацию и мой дом.

— Данте знает об этом? — говорю я сквозь сжатые зубы, отчаянно пытаясь не вдыхать тошнотворно-приторный запах разложения.

— Он слишком занят, — говорит Таво. — Как и его постель.

Его неведение не уменьшает силу моего гнева, но усмиряет его, потому что если бы Данте знал…

Но если он позволил этому случиться и сознательно оставил мой дом в этом ужасном состоянии…

Боги, я сомневаюсь, что смогу его простить.

— Одежда.

Фибус тяжело дышит, его рот и нос всё ещё зажаты рукой.

Я подхожу к своему шкафу, подцепляю крючок одним пальцем и открываю его, а затем всё смотрю и смотрю внутрь. Я моргаю несколько раз, желая сдержать слёзы ярости, после чего возвращаюсь обратно к двери.

— Что? — спрашивает Фибус, когда я его обхожу.

— Идём.

— А что насчёт твоей…

— Её там нет.

Я не добавляю, что вместо неё кто-то оставил мне несколько змеиных рогов — один из которых всё ещё прикреплён к плоти, покрытой бирюзовой чешуей, а другой — размером с мой мизинец.

Слёзы покрывают мои ресницы, когда я снова заглядываю в мамину комнату и гляжу на полки, где она хранила свои любимые книги — любовные истории, которые я читала ей вслух. Все книги исчезли, но кое-что осталось лежать на полке — гладкий камень с вырезанной буквой «В». Я достала его из одного из её платьев, которые унаследовала от мамы, когда мне исполнилось пятнадцать, и когда я выросла из тех платьев, которые штопала и надставляла бабушка для того, чтобы я могла носить их ещё один год.

Я прохожу вперёд, хватаю камень и снова осматриваю комнату. Её разворотили и испачкали, как и мою. Водя большим пальцем по выемкам на камне, я слетаю вниз по лестнице и выбегаю за дверь.

Оказавшись снаружи, я сгибаюсь пополам и начинаю дышать. Просто дышать.

А затем…

Затем я наконец-то кричу.

Мои соседи высовывают головы из своих домов, но никто не спрашивает, почему у меня случился нервный срыв, потому что они знают. Они видели всё своими глазами и сидели ровно на своих задницах, позволив всему этому случиться.