Дом на улице Гоголя

— Я знаю о произошедшем с вами несчастье, сударыня. Сейчас уже нет смысла выражать сочувствие — выглядите вы просто превосходно. Дорогая Натали, мой отец, граф Николай Бутурлин, и я, мы оба просим вас принять приглашение на обед. Отец будет счастлив повидаться с внучкой княжны Ольги. Ваша бабушка и мой отец были обручены, но потом случилось то, что случилось: переворот, война, безумие происходящего, бегство из большевистской России, и они навсегда потеряли друг друга.

— Да, но откуда вам известно, что я внучка Ольги Оболенской?

— Пожалуйста, мадам.

Граф положил перед Наташей прямоугольник серебристого паспарту со вставленной в него старинной фотографией. Это был двойной поясной портрет. С фотографии смотрели молодой человек в форме гвардейского офицера, к которому больше всего подходило устаревшее определение «блестящий», и прелестная юная девушка, в которой Наташа сразу же узнала бабушку Олю — в их доме хранилась её дореволюционная фотография. На молодой бабушке с двойного портрета она рассмотрела хорошо знакомый ей драгоценный гарнитур «Изумрудные слёзы».

— Взгляните и на это, — Владимир Николаевич подал Наташе каталог парижского аукциона драгоценностей за тот год, когда там выставлялось на продажу её колье. Каталог был раскрыт на странице c большой красочной фотографией, сопровождённой надписью «Колье из фамильных драгоценностей князей Оболенских. Начало XX века. Россия».

Наташа любила бесцельно бродить по Парижу, каждый раз открывая его заново. Захаживала она и на улицы седьмого округа Парижа. Это был мир «старых денег», без фанфаронства и показной роскоши. Уже из-за одного того, что ей представилась возможность узнать, как выглядит аристократический особняк изнутри, стоило принять приглашение отца и сына Батурлиных.

Старый князь, действительно, был стар, он передвигался по комнатам в инвалидной коляске, у него заметно тряслись руки, слегка дребезжал голос, но взгляд остался ясным и внимательным.

— Как вы похожи на свою бабушку, моя дорогая! — умилился старик. — Оленька Оболенская! Я счастливо прожил жизнь со своей женой, но Оленька всегда жила в моём сердце. — Николай Сергеевич Батурлин даже не пытался интонаций снизить пафос. — Вы читали у Бунина рассказ Лёгкое дыхание», голубушка? — Наташа кивнула. — Помните, там Иван Алексеевич писал, что истинно прекрасная женщина наделена особым даром — лёгким дыханием. Ему нельзя научить, его нельзя в себе развить, оно или есть, или нет — как талант. Ваша бабушка владела этим редким даром, дорогая Натали.

Глава двадцатая

— Занятно, — напряжённо усмехнулся Сергей. — Графья, князья, Париж, изумруды — просто готовый сюжет для душещипательного дамского романа. — И после заминки задал вопрос, стараясь проделать это как можно непринуждённее:

— А потом ты с графом этим ещё встречалась?

— Да, однажды мы ещё пересекались — Батурлиных интересовало, при каких обстоятельствах невеста старого графа стала женой моего деда, — Наташа с трудом сдерживала улыбку. Интуиция у тебя работает хорошо, чувствуешь, где собака порылась, думала она, сохраняя невозмутимый вид.

— Ну, и при каких обстоятельствах твой дед отбил невесту у графа Батурлина? — лицо Сергея просветлело, он, вроде бы, успокоился насчёт великосветского знакомства подруги.

— О, нет, не сейчас! Это слишком длинная история. Может быть, когда-нибудь, но не сейчас..., — рассеянно сказала Наташа.

Она с удивлением поймала себя на том, что, если ещё совсем недавно она хотела, чтобы Батурлин исчез из её жизни и не напоминал о себе ни письмами, ни звонками, то сейчас её отношение к этому человеку не так уж однозначно.

«Ты будешь здесь первой полновластной хозяйкой после семнадцатого года», — с оттенком торжественности в голосе сказал Батурлин, введя Наташу в дом своего поместья.

И был вечер, когда в нарядно украшенном зале за большим столом, освещаемым десятками свечей в высоких серебряных канделябрах, сидели двое. И была ночь, о которой Наташа запретила себе вспоминать. Единственная настоящая ночь в её жизни. Ничего страшного, у подавляющего количества людей нет в памяти ни одной такой ночи, а живут ведь как-то, утешала себя она, когда воспоминания пытались прорваться сквозь железобетонную стену внутреннего запрета.

То, что происходило между ней и Сергеем, и в юности, и позже, после многолетней разлуки, можно было определить словосочетанием «нежные чувства». Этого было достаточно для двадцатилетней Наташи, но уже не могло насытить взрослую женщину, какой её сделала ночь с Батурлиным. В поместье ей стало доступно другое понимание любви: кроме чувств есть в ней ещё нечто, и в этой не определяемой словами составляющей заключено правды больше, чем в любых самых искренних чувствах. Сплетение ветвей родовых дерев ощущалось Наташей в сплетении тел той ночью. Именно потому, что она знала разницу, отношения с Сергеем, вначале вернувшие её к жизни, постепенно стали не более чем взаимной симпатией, подкреплённой памятью юности. Наташу время от времени подмывало расстаться, наконец, со своей первой любовью, но каждый раз удерживало от решительного шага немаловажное обстоятельство: Сергей нуждался в ней. Считая, что спасает Наташу от тоски и одиночества, он именно от этих двух драконов спасался сам — с её помощью. Также ему, вероятно, казалось, что вновь соединившись с той, которую однажды предал — по молодости, по глупости, — он исправляет допущенную ошибку.

Не только ночь была в поместье Батурлина, наступило и утро. В его спокойном свете стало ясно, что нельзя дольше избегать неприятного разговора, как это ни трудно, необходимо ввести жениха в курс печальных обстоятельств. Она боялась огорчить Володю — так она стала называть его той ночью, но никак не ожидала того, что последовало за её признанием. Отчуждённый холодный тон. ... обязанности перед семьёй... у меня просто нет права сохранять это известие в тайне... вас будут порицать: вы не признались своевременно, полагая, видимо, что у меня уже не осталось выбора... в нашей среде не принято столь неуважительное отношение... понимаю, что в той России, в которой вы родились и выросли... будет лучше, если вы сейчас же уедете, не входя в объяснения ... срочные дела... должна была скоро вернуться, но память девичья коротка...

То, что он опять перешёл на «вы», ударяло больней всего.

И Батурлин положил на стол серебряное обручальное кольцо.

Наташа не видела лица жениха, уже ставшего бывшим, когда тот на одной ноте произносил свой непереносимый монолог. Она ничего не видела перед собой, только кольцо проявилось с безжалостной чёткостью. Ошеломлённая Наташа с трудом сообразила, что от неё сейчас требуется: сняла и положила на стол рядом с серебряным кольцом своё золотое.

Два года назад, в ответ на сообщение деда, что Батурлин, кажется, смягчился, Наташа не на шутку рассердилась. Сгоряча она послала в Париж резкое письмо, в котором требовала, чтобы Батурлин оставил их с дедом в покое, не беспокоил больше своими письмами. Она не без ёрничества писала, что честь и благородство, являющиеся исключительной прерогативой сбежавших из своей страны аристократов, граф может употребить с большей пользой, нежели общение с бесчестными совками. «Разумеется, никакого другого объяснения тому, что я запоздала с признанием, кроме желания присосаться к величавому родовому древу Батурлиных, для советской простолюдинки и быть не могло». Ответное письмо от Батурлина на глазах огорчённого деда Наташа разорвала, не распечатывая.

Вежливость требовала завершить переписку, смягчив Наташин демарш, и Иван Антонович написал Батурлину, в свою очередь поблагодарил его за приятное знакомство, просил отнестись с пониманием к состоянию внучки и извинить её несдержанность.

Переписка заглохла, как полагал Наташин дед, окончательно, но после паузы, затянувшейся на год, из Парижа пришло письмо, в котором Владимир Николаевич сообщал о кончине отца. Это письмо не могло остаться без ответа, тем более, что за годы заочного общения старик Батурлин стал нечужим Ивану Антоновичу человеком. Как-то сами собой возобновились телефонные разговоры, в которых Владимир Николаевич рассказывал, каким образом то, что тогда называли горбачёвской перестройкой, отозвалось в соотечественниках, разбросанных по миру. Потомки вынужденных эмигрантов с воодушевлением относились к открывшейся возможности принять участие в жизни родины. Создавались благотворительные фонды, и с одним из них, определившим своей задачей оказание дорогостоящей медицинской помощи воспитанникам советских детских домов, начал сотрудничать Батурлин.