Дом на улице Гоголя
Шрифт:
— Что вы такое говорите, Иван Антонович?! Чем же я её подставляю?
— Хотя бы тем, что хотите от Наташи подготовки вашей фирмы к ликвидации.
— Но я же её шеф. Приказал — она исполнила.
— Эх, Серёжа! Кабы Наташу вызвали на официальный допрос! А то ведь затолкают в машину — и концов не найдёшь.
— Дед, — вступила в разговор Наташа — сейчас Серёже без меня не обойтись. На мне вся бухгалтерия, на финансовых документах должны стоять мои подписи. А если оставить всё как есть и разбежаться, на фирме повиснут долги. Так можно и под уголовную статью угодить.
— А их — Серёжу и его друзей — если будут разыскивать, то именно по уголовной статье. По какой же ещё? У нас так всегда было: если нужно прижать человека, подходящая статья УК всегда найдётся. —
Телефонный звонок, раздавшийся в утихшем ночном доме, прозвучал сигналом. Во всяком случае, Сергею, и Наташе показалось, что дед воспринял его именно так. С неожиданной готовностью он поднялся, забыв вопреки обыкновению извиниться за прерванный разговор.
Спустя несколько минут он, будто бы даже слегка повеселевший, продолжил с того места, где остановился:
— Если вы, Серёжа, не будете терять драгоценного времени, а сейчас же отправитесь в свой офис за документами и привезёте их сюда, останется пара часов для работы над тем, что вам сейчас так необходимо. Тебе ведь хватит двух часов, Наташенька?
— Возможно, — неуверенно покрутила рукой та. — А почему ты говоришь о двух часах, дед?
— Позже объясню. А теперь давайте поспешим. Серёжа, возьмите в гараже машину — вот ключи. Моя «Волга» пожилая уже, но всё ещё шустрая. Так что минут за сорок, думаю, обернётесь.
— Без меня он не найдёт нужных документов, — поднялась Наташа.
— Ты никуда не поедешь, — отрезал Иван Антонович. — Пусть Серёжа заберёт все документы, какие есть, пусть опустошит сейф.
Наташина растерянность, нараставшая в течение разговора, достигла крайней степени: никогда ещё дед не разговаривал с ней так безапелляционно.
— Вот, прочти последнее письмо от своего жениха. — Едва за Сергеем закрылась дверь, дед протянул Наташе нераспечатанный конверт.
— Ты по-прежнему Батурлина в моих женихах числишь?
— Прочти, Наташенька, похоже, другого выхода всё равно нет. Не хотела ты читать, да жизнь заставила. Нужно слушать жизнь, дочка, нужно быть внимательной к её сигналам.
Иван Антонович не выглядел чересчур взволнованным, но Наташа догадывалась, скольких усилий ему стоило сохранять видимость спокойствия.
— Ладно, дед, считай, что ты меня убедил. Прочту, но чуть позже, когда закончу с Серёжкиными бумагами.
— Боюсь, что чуть позже будет слишком поздно: в данный момент Батурлин уже на пути к московскому аэропорту. Через три часа с небольшим он должен быть здесь, а ещё через три часа вы улетаете в Москву.
— Вот это новости! Ну, ты даёшь, дед! Оказывается, ты уже всё решил! Без меня меня женили.
— Никто никого не женил, дочка. Соприкосновения с психотронными темами слишком опасны, тут уж лучше перестраховаться. Тебе необходимо выехать из страны, и как можно скорей, а Батурлину нужен фиктивный брак, чтобы провести усыновление — ваши интересы совпали. Сложится у вас, или не сложится — ваше дело, больше ничьё. Выяснится, что опасность была преувеличена — вернёшься домой, а если за Юлю возьмутся всерьёз, тут уж делать нечего — останешься во Франции, во всяком случае, на время. А сейчас тебе пора читать письмо и упаковывать чемоданы.
Возле своей любимой зелёной настольной лампы Наташа прочла письмо, обернулась к деду, и тот облегчённо вздохнул: внучка ещё может состояться как женщина. Она и сама поняла это, когда сквозь строчки письма ощутила любящий и властный призыв, когда почти воочию увидела, будто родовое древо Батурлиных поманило её ветвями.
— Я должна помочь Юле, это первое. И ты поедешь со мной, это второе, — сказала она еле слышно, и сомнений в том, что её условия придётся принять, не оставалось.
— Чем дальше от Загряжска ты будешь находиться, тем верней сможешь оказать помощь своим друзьям. Я дам Серёже номер телефона одного надёжного человека в Москве, так
что связь у вас будет. Со своей стороны я обещаю сделать для них всё, что будет в моих силах. Батурлин, без сомнения, тоже не останется в стороне, он хороший человек. А вот насчёт того, чтобы мне ехать с тобой — стар, я уже, дочка. На восемьдесят шестом году срываться с насиженного места, и не куда-нибудь, а в чужую страну — не дело это. Тебе ещё жить да жить, а мне помирать скоро, а помирать русскому человеку нужно в России. И от Оленьки мне уезжать никак нельзя. Ты же знаешь, я каждое воскресное утро у неё. И она меня ждёт. Возможно, ты примешь это за старческое слабоумие, но мы с ней разговариваем. Сяду возле могилки, посижу, помолчу, и будто слышу: «Ну, здравствуй, Ванюша». Если, случается, приболею, не приду — чувствую: она скучает, ждёт. Нет, меня от Оленьки отрывать нельзя.— Всю жизнь ты корил себя за то, что не поехал с бабушкой во Францию, всю жизнь считал, что ей довелось страдать по твоей вине. Не возражай, я это знаю, дед. Прошло каких-нибудь шестьдесят пять лет, и жизнь предоставила тебе до смешного похожий выбор. Если ты решишь остаться, я останусь с тобой, и будь что будет.
— Тебе никак нельзя здесь оставаться, дочка, — Иван Антонович сложил ладони у груди.
— А тебе можно? Если меня, действительно, будут искать, сюда придут в первую очередь, а тебе с твоим сердцем одного допроса с пристрастием за глаза хватит. Я уверена, что бабушка Оля была бы сейчас на моей стороне. Решай, дед, но учти: я тебя не брошу и вместо себя не подставлю.
Глава двадцать седьмая
Юлька Астахова сбегала по школьной лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Ей надо было успеть заскочить в свой класс, усесться за парту, раскрыть какой-нибудь учебник и изобразить глубокую задумчивость раньше, чем её настигнет Зинон — Зинаида Николаевна, их классная руководительница.
На её, в общем-то, невинные проказы раньше в школе смотрели сквозь пальцы — Юля уверенно шла на золотую медаль, а к медалистам всегда был особый подход. В десятом классе всё изменилось, сейчас ей не прощалась ни одна мелочь. Сочувствующие Юльке ребята советовали стать как можно незаметнее, слиться с ландшафтом. Астахова и сама прекрасно понимала, что сейчас для её шуточек климат неподходящий, но в последнее время уж слишком сгустился вокруг неё школьный воздух, и для разрядки она всё же время от времени взбрыкивала.
Её мелкие шалости неожиданно для всех обернулись «неудом» по поведению за первое полугодие. Кого угодно этот грозный сигнал заставил бы ходить ниже травы, но Юлька, обычно вполне здравомыслящая девчонка, не желала считаться с опасностью. А ведь она должна была понимать, что не только медаль могла ускользнуть из-под носа, ей вообще светило выйти из школы с таким аттестатом и с такой характеристикой, что её не взял бы ни один самый завалящий институт, не то что престижный и малодоступный журфак университета, на который навострила лыжи Астахова.
Журналистика была давнишней Юлькиной мечтой, и эта целеустремлённая девушка приложила много труда, чтобы мечта могла осуществиться. Третий год она занималась в «Школе юного журналиста», который при областной газете вели загряжские акулы пера. И публикации у неё уже имелись, и положительные отзывы на эти публикации, тем не менее, Астахова понимала, что этого недостаточно для журфака. Когда Юлька пришла к «юным журналистам», один осведомлённый человек по секрету сказал ей, что хотя при поступлении занятия под руководством профессиональных газетчиков какую-то роль сыграют, но реальный шанс попасть на журфак, если у предков нет крепких связей на самом верху, может дать только медаль. Она ничего не знала о связях своих родителей, да это и не имело большого значения. Юлька ни за что не обратилась бы к ним за помощью, может быть, потому, что догадывалась: родители вряд ли отзовутся на просьбу посодействовать исполнению её мечты. Так что ей не оставалось ничего другого, как только упорно зарабатывать себе медаль.