Дом на улице Гоголя

Когда-то он понимал всё это, а теперь вспоминал только искорки весёлой злости в Юлиных глазах, когда она, по её выражению, собиралась «толкать речугу» перед битком набитым актовым залом.

«И где только были мои мозги?! — запоздало сокрушался Герман. — Говорили же мне, дураку, что эта маленькая стервочка в большущую стерву вырастет».

Юля не звонила из Москвы. То, что она не пожелала рассказать, как приняли её в клинике, было еще туда-сюда. Но жена не поинтересовалась детьми, как это обычно бывало, стоило ей уехать из дома хотя бы на день. К вечеру Герман более или менее вышел из душевного раздрызга, ведь дети не должны почувствовать, что отец выбит из седла. «Завтра же позвоню в клинику Прошкина, выясню, появлялась ли у них вообще моя жена, а там увидим, куда плясать дальше», — решил он.

А вечером его поджидала ещё одна неожиданность. Мальчишки, привыкшие к нередким, но кратковременным отлучкам матери из дома, обычно по два-три дня не скучали, и, как ему казалось, даже не вспоминали о ней, в этот вечер только о маме и говорили. Младший, Платоша, притащил календарь, где просил красным фломастером отметить день, когда она приедет, а Володя вдруг обратился к отцу:

— Пап, а расскажи про маму молодую — ну, когда вы с ней в еще школе учились. Ты ее с первого взгляда полюбил? Еще в первом классе? Она сразу тебя полюбила, как ты признался? Ее, наверное, все мальчишки в классе полюбили, а как же она тебе одному досталась? Это из-за спорта — что ты в баскетбол хорошо играл?

— Полюбил с первого взгляда, но не с первого класса, а со второго, когда маму перевели к нам в школу. В первом классе я в другую девочку был влюблен. До того, как мама ваша появилась, наши пацаны считали самой красивой Галю Криваго. А когда мама пришла к нам в класс новенькой, тут я Галю сразу из головы выбросил.

Многое изменилось в доме в последнее время, а он не заметил, когда и почему это произошло. Вот и сыновья к матери тянулись сильнее, чем раньше. Весь оставшийся вечер, радостно подпрыгивая, блестя глазами, мальчишки слушали рассказы о маме-школьнице. Не приходилось сомневаться, что разрыв с женой больно ударит по детям, но, кажется, другого выхода Юля ему не оставила.

Ночью навалилась тревога, вытащила Германа из постели, заставила пойти на кухню, курить в форточку, пить воду — в горле всё время пересыхало. Потом жёстко сдавило грудь, и ему время от времени приходилось делать глубокие сильные вздохи, чтобы раздышаться. Даже если Юля уехала не одна, и не в клинику, всё равно она непременно позвонила бы домой хотя бы затем, чтобы узнать, как там мальчики — страх за жену, преодолев сопротивление злости, ревности и обиды, охватил Германа.

С женой стряслась беда, к утру Герман уже не сомневался в этом. Пусть между ним и Юлей что-то разладилось, но она мать его детей, мать любимая и любящая. Если с Юлей произошло что-то непоправимое, для мальчиков это будет чудовищной катастрофой.

Только не надо прикрываться детьми, это станет его личной катастрофой, нашёл в себе мужество признать Герман. Утром, расправившись с детьми — кого в школу, кого в детский сад, звонок в Москву:

— Профессора Прошкина подозвать не можем, у него консультация. Это его секретарь. О вашей жене мне ничего не известно, в списках пациентов она не значится. Нет, из этого не следует, что в данный момент она не находится в клинике. Если ваша жена поступила к нам вчера после обеденного перерыва, то её просто могли ещё не вписать. Постарайтесь связаться с профессором во второй половине дня.

Несколько часов маеты, неутихающего беспокойства, снова звонок в клинику:

— Профессора сейчас нет в клинике, но он обещал еще заехать сегодня, позвоните ближе к окончанию рабочего дня.

Звонок, Гера хватает трубку: Валька Горшков:

— Слушай, старичок, а не начать ли нам вечер воспоминаний уже сегодня? У меня есть пузырь первоклассного шотландского виски, могу с ним вдвоем к тебе подвалить. А то завтра — шум-гам, и не поговоришь о нашем, о девичьем.

Нет, он не может, очень жаль, да, хотелось бы, но никак, старик, не обижайся.

— Да я, признаться, больше хотел на жену твою посмотреть. Галя Криваго сказала, что Юлька не придет на встречу. Говоришь, она в командировке? Отпускаешь. Доверяешь, значит? Ты прав, старичок, ей можно доверять. Такая изворачиваться не будет, как почти все бабы, прямо скажет, что разлюбила. Вот почему я даже благодарен тебе, что ты мне масть с Юлькой перебил. Долго я под нее клинья бил, а потом пришел баскетболист, увидел и победил. Зато теперь — сколько любвей, хороших и разных, больших, маленьких, совсем малюсеньких у меня в багажнике, да и, хе-хе, в бардачке. А как у вас там с ней — любовь еще не ржавеет, помидоры не вянут? Надо же! Бывает, значит. Ну ладно, я понял, ты, действительно, очень занят, поговорим при встрече. До завтра, старичок.

Родителям:

— Алло! Мама заберешь сегодня мальчиков к себе? Завтра суббота, их никуда вести не нужно. Да, закрутился с делами. Спасибо, мам, до завтра.

Звонок, нет, это Серега:

— Слышь, Герасим, как тебе сегодняшняя Юлина статья? То есть, как это «какая"? Ты разве ещё не читал? — в сегодняшнем номере. Ты был прав, когда говорил, что я не знаю твой жены. Она — человек. Так ей и передай.

В витрине газетного киоска на углу выставлен сегодняшний номер газеты, развернутый на Юлиной статье. Не только Серега, оказывается, не знал Юли. Как случилось, что Герман уже давно не замечал главного в своей жене? «Логинова» — маска, под которой не десятиклассница Юлька, а взрослый, ответственный, способный к состраданию и очень ранимый человек.

В клинику — «Соединяю вас с профессором Прошкиным».

— Добрый день, голубчик, вы-то мне и нужны. Я собирался связаться с вами завтра, но хорошо, что вы позвонили.

Тревога, перешедшая в отчетливое чувство опасности, и мешала вникать в смысл слов, и настораживала одновременно: «Ушла из клиники... Билет на самолет она не покупала, это точно».

Нет, говорит Герман, она не любит ездить поездом, только в чем, собственно, проблема — ушла, значит, решила, что так для неё будет лучше. «Вы не понимаете, голубчик, ...расщепление... ложная личность... она может быть опасной... для ваших детей, прежде всего».

Если все так серьезно, как говорит профессор, то при чём тогда его клиника, специализирующаяся на лечении неврозов и нарушений сна? Ведь тогда Юле нужен не психотерапевт Прошкин, а психиатр.

— Именно мы сможем помочь вашей жене быстро и эффективно. Мы восстановим нарушенные фазы сна, и тем самым решим её проблему кардинально. А психиатры — что они могут? Они ее только докалечат, переведут в разряд хроников. Вы непременно должны связаться с нами сразу же, как только Юлия Павловна объявится. Повторяю: сейчас она может быть опасна для окружающих, помните об этом.

Наверное, нужно сыграть согласие:

— Хорошо, профессор, я непременно свяжусь с вами. Да-да, сразу же.

Откуда у обычной клиники взялись полномочия и возможности узнать, покупала ли женщина, никем не признанная недееспособной, билет на самолет? С чего это вдруг профессор настаивает на своём лечении пациентки с непрофильным для его клиники заболеванием? Забота Прошина о совершенно постороннем человеке показалась Герману слишком настойчивой, поэтому подозрительной. Здесь что-то не так, здесь всё не так.