Дом на улице Гоголя

— А Джульетта не сломалась, её не надо пожалеть? — Сказавшая это женщина очень походила на мать Оли Назаровой. — Вспомните, ей в десятом классе не зачли практику в заводской лаборатории, из-за этого вовремя не выдали аттестат. Вот и накрылся ее университет медным тазом. А, главное, из комсомола исключили с какой-то непонятной формулировкой, аморалку пришили. Ну и на какой журфак ей было соваться с таким волчьим билетом? А ведь она так мечтала о журналистике! Вот ещё придумали: аморальная! Это Юлька-то аморальная?! Да она насквозь прозрачной была, а ей кислород по полной программе перекрыли.

— Видела я эту вашу прозрачную Джульетту то ли в восемьдесят шестом, то ли в восемьдесят седьмом, ну, незадолго до ее смерти, — с нехорошей усмешкой проговорила беззубая. — Не помните, в каком году она умерла?

Никто не помнил. Беззубая с явным удовольствием продолжила:

— Бутылки собирала, опухшая, черная вся. Это же надо было до чего докатиться!

— Я не помню, из-за чего, собственно, был весь сыр-бор? Чем Астахова так достала учителей? — спросила важная тетка в блестящей кофте.

— Как это, чем достала? Она обманула Зинаиду Николаевну, в душу ей, можно сказать, наплевала. Зинаида говорила, что всё ей простила бы, но такую изощренную ложь — никогда. Эта красотка на голубом глазу уверяла, что у них с Герой всё закончилось, а сама в это время продолжала тайно с ним встречаться. Зинаида её на медаль тянула, а эта краля ни в чем не хотела уступить. А ведь от неё не так много и требовалось — лишь оставить Германа в покое. Зинаида Николаевна заслуживала уважения — она была неравнодушной, душой за нас болела, — как по написанному говорила худая тетка.

— Уж лучше бы она была равнодушной, — бросила женщина в парике.

— Вот только не надо порочить имя Зинаиды Николаевны! Она замечательный педагог. Если бы это было не так, то разве назначили бы её завучем вскоре после нашего выпуска? А потом она около десяти лет, пока не вышла на пенсию, находилась на посту директора школы, — продолжала гнуть своё худая.

— И завучем, и директором Зинон стала исключительно благодаря своему интриганству, — с явной неохотой включилась женщина в парике. — Но это бы ладно, только, как ты выразилась, «на посту директора» она развалила школу. Все об этом знали, да сковырнуть её долго не получалось — связи у Зиночки были серьёзные. А ведь до тех пор, пока её группировка не захватила власть, двадцать третья школа всегда считалась очень сильной. Я в теме, потому что здесь работали выпускники нашего пединститута. Вернее, пытались работать. При директорстве Зинаиды Николаевны в коллективе шла перманентная война: доносы, клевета, травля. Уходили все, кто находил себе хоть какое-то место. Оставались лишь те, кто чувствовал себя в мутной воде комфортно. От учителей не требовалось ни повышения квалификации, ни введения новых методик, ни умения заинтересовать учащихся, ценилась только личная преданность Зинаиде и умение по её команде рвать зубами любого. Как мы её на пенсию выдавливали — это отдельная история.

Юля внимательно вглядывалась в лицо женщины, говорившей про группировку Зинон, и к своему изумлению в совсем уже немолодой женщине стала узнавать одноклассницу Галю Криваго. И Юля вспомнила: однажды эти тетки уже были здесь. Тогда она узнала, что поддалась давлению классной и ушла от Геры. В том случае он тоже умер, а сама она осталась живой, хоть у неё как-то всё не очень складывалось. Тогда она услышала от теток подсказку: затаиться. И затаилась. И вот, пожалуйста, что из этого вышло.

— У Бунина есть рассказ, где про героиню Оленьку Мещерскую, молоденькую девушку, ещё гимназистку, говорится: у неё «лёгкое дыхание». Такая вот ёмкая характеристика, — грустно проговорила та, что была одновременно и пожилой женщиной в парике, и Юлиной одноклассницей Галей Криваго. — Когда я читала этот рассказ, вдруг подумалось, что это про нашу Джульетту — не сюжетно, а в том смысле, что очень она похожа на женский тип, обрисованный Буниным. Оленька Мещерская переломилась, как ветка, и наша Юля тоже. Тут кроется какая-то загадка. Вроде того, что девушек с этим особенным «легким» дыханием земля не удерживает, на волю ветрам отдает, вот и попадают они в жизненный смерч.

— Галя, ... попыталась заговорить потрясенная Юля, но горло сдавило, она закашлялась, и из-за этого пропустила момент, когда невесть откуда появляющиеся женщины исчезли, вместо них в воздухе появились тонкие блестящие нити.

«А теперь нити смотаются в клубок, и он улетит вверх», — вспомнила Юля. Так всё и получилось.

Перед ней по-прежнему стояла Зинаида Николаевна и, все сильнее распаляясь, продолжала орать. Герка, бледный, со сжатыми челюстями, стоял за спиной классной. Завуч Морозова, которая каким-то образом тоже оказалась здесь, выглядела растерянной.

— Нельзя, чтобы Зинон меня «зарубила», тогда всем будет очень плохо. — Остатки памяти о том, что она только что слышала от таинственных тёток, ещё плавали в голове Юли. — Гера опять умрет, а я ... тоже что-то ужасное...

Она опустилась на колени и сказала:

— Зинаида Николаевна, не убивайте нас! Пожалуйста! Хотя бы ради Геры, ведь вы же его любите.

Вскоре девочка будто бы пришла в себя, она уже сама не понимала, как ей пришла в голову такая глупость — ведь это было то же самое, что стоять на коленях перед танком и просить, чтобы он тебя не переезжал. Зинон визжала: «Цирк... кривляться... общешкольное собрание... педсовет...».

Юля обвела глазами класс, заметила, что Галя Криваго потрясённо смотрит на неё, и сказала, радостно улыбаясь: «Галя! А я тебя узнала. Никого больше не отгадала, только тебя».

— Понимаете, вы?! Понимаете теперь, что наделали?! Вы ещё пожалеете! Вы об этом сильно пожалеете! — Гера оттолкнул классную и бросился к подруге. Обхватив её лицо ладоням, он быстро заговорил:

— Юленька, не обращай внимания на эту идиотку. Я с тобой, и никому не позволю тебя обижать. А эта курица, — он бросил бешеный взгляд на онемевшую Зинон, — ещё покудахчет, я тебе обещаю!

Завуч подбежала со стаканом воды и поднесла к Юлиному рту, но та отворачивалась. Вода расплескалась на завучин пиджак, это показалось девочке невероятно смешным, и она расхохоталась. Потом в класс зашли симпатичные парни в белых халатах, они уговаривали Юлю поехать с ними. И завуч Морозова уговаривала, уверяла, что теперь все будет очень хорошо, замечательно просто.

Юле поставили нестрашный диагноз: «Реактивное состояние» и уже через две недели выписали из психиатрической больницы. За это недолгое время много чего успело случиться. Кто-то ударил Зинаиду Николаевну в её собственном подъезде по голове, да так сильно приложился, что она до сих пор лежала в больнице. Геру арестовали — именно его подозревали в нанесении тяжких телесных повреждений учительнице. Завуч слышала, как он угрожал Зинаиде Николаевне, ребята сначала молчали, а потом подтвердили этот факт следователю. Вроде бы, кто-то видел, как очень высокий парень заходил в день происшествия в тот подъезд, где жила Зинон, а одна бабулька-божий одуванчик опознала в парне Германа. А у него не было алиби.

Когда он вышел на свободу, Юля уже оканчивала политехнический институт. Они долго узнавали и вновь привыкали друг к другу, со временем прежняя нежность появилась между ними.

А через год освободились двое отморозков, с которыми Гера не поладил на зоне, они подкараулили его вечером и убили.

Юлия, счастливая будущая мать, поджидая мужа, готовила ужин. За окном страшно вскрикнул мужчина, и тут же пронзило насквозь: «Гера!». Она сразу же поняла: случилось непоправимое, как была — в халатике и тапочках — выбежала на улицу и увидела мужа. Гера лежал на спине, из его рта струйкой текла кровь. Двое парней пробежали мимо неё. «Негодяи! Что вы наделали?!» — закричала Юлия. Один из парней обернулся, широко шагнул к ней и ударил ножом в грудь.

Юлька медленно осознавала, что она находится уже не во дворе их с Герой дома, а в каком-то знакомом помещении. Грудь разрывала боль — и от ножевого удара, и от горя — мужа только что убили. Но Гера находился тут, рядом с ней, живой, невредимый, ещё совсем юный. Она вновь была ученицей десятого класса и по-прежнему стояла на коленях перед орущей Зинаидой Николаевной.

«Но ведь это уже было. Нас снова, что ли, теперь убьют? — с тоской думала она. — Хватит! Я больше не могу». Не обращая внимания на вопли классной, Юля жадно вглядывалась в милое Герино лицо. Боль в груди не отпускала, но это её не тревожило: «Все равно вместе нам не выбраться». Она хотела что-то сказать, и охрипшим голосом начала: