Дом

Он вернулся неделей позже. Весь горел. Меня взбесило видеть его снова. В первый раз он испортил мне настроение на весь день, и я вовсе не намеревалась снова дать себя расстроить. Только все вышло к лучшему, потому как он пришел не трахаться, не исследовать меня своими тупыми вопросами. Он пришел сказать, что не мог больше видеться со мной. Я до сих пор помню чувство облегчения и то, с каким трудом я изобразила брошенную любовницу. Он говорил, что в итоге станет слишком много вкладывать в отношения, а он женат, и ему вовсе не хотелось, да и недосуг влюбляться. А я была молодой женщиной, настолько полной жизни, чтобы такой старик, как он, рано или поздно не потерял голову. Я думала про себя: «Ну так проваливай, придурок».

Две недели спустя я стояла за занавеской и выглядывала клиента, который только что позвонил в дверь, когда на пороге появился Клаус. Я подскочила от отчаяния, думая, что он изменил свое решение, но он пришел к Гите. Для него настал период под названием «Гита».

Так или иначе, этим утром в комнате я выслушиваю, как он скармливает нам свои собственные размышления, и уже вижу себя, красивыми буквами выводящей на стикере «Никаких встреч с Клаусом», как вдруг он начинает говорить мне о Гите. Как Гита перестала принимать его после нескольких встреч, даже не объяснив, в чем дело. О том, что его больше не примут, ему рассказала домоправительница. Кстати, я отлично помню, как Гита говорила Соне, что больше слышать о нем не хочет, что это было выше ее сил: она бы охотно объяснилась с ним, но боялась, что скажет что-то обидное. Соня поговорила с Клаусом, однако он снова пришел под другим именем, чтобы посмотреть, авось получится добиться своего с помощью недопонимания. После он вынужден был пойти охотиться в другой бордель. И он рассказывает мне об этом происшествии, как о жутком оскорблении. Согласно его гипотезе, он и Гита стали придавать слишком много значения своим отношениям. Поэтому она пошла на то, чтобы убрать его с глаз долой. Заметь, он ни на секунду не воображает, что мог просто задолбать ее.

«Видишь, по сути, для меня так тоже было лучше, — говорит он мне, — иначе это бы плохо кончилось. Гита — ладно уж, в жизни ее зовут Джулия, но никому не говори этого (будто ты мне Америку открыл, козел), — я мог бы сделать ей ребенка».

Он выдает мне это так запросто, я аж остолбенела. К тому же он использовал слово «оплодотворить», будто возомнил, что на нем лежит миссия продолжать немецкий род или еще что, не знаю. И он угадал в ней более или менее осознанное, но уж точно очень сильное желание быть оплодотворенной, ну тут все очевидно… Я смотрю на него краем глаза и изо всех сил стараюсь ничего не сказать. Не знаю, хочу ли я рассмеяться ему в лицо или, скорее, — наградить его парой пощечин, как вдруг он начинает болтать, что и со мной было так же. Ко всему прочему, если память ему не изменяет, он перестал со мной видеться и не прибегнул для этого к помощи домоправительницы. Нет, он сделал все самостоятельно. Должно быть, в моем молчании он почувствовал вопрос, потому как принялся в буквальном смысле бредить — других слов не подберешь — и рассказывать мне о том, насколько я тогда была восприимчива. Я пришибленно перевариваю то, что он понимает под словом «восприимчива». Это, по его мнению, значит «готовая к восприятию». Тут уже я, в свою очередь, дико анализирую его: хочется увидеть, как далеко он готов зайти в своем заблуждении, не получая с моей стороны ни единого признака поощрения. Я прошу его пояснить мне, что же такое восприятие. От того, как он произносит это слово, у меня складывается впечатление, что я прилегла на груди у доктора Менгеле. А он рисует мне бредовый портрет меня самой двумя годами ранее: молодой, полной жизни, гормонов, вываливающихся у меня из ушей. Первым признаком моего согласия, по его мнению, было то, как я дала волю слезам у него на плече, когда мы говорили о моем отце. Второй знак, который так и пригвоздил его к месту, — то, что я проглотила его семя. Черт подери!.. В этот момент я понимаю, что есть вещи похуже хламидиоза, что можно подхватить, отсосав мужику без презерватива. Вещи, от которых у тебя не будет ни выделений, ни раздражения, но которые бросят тебе в лицо годами позднее, тогда, когда ты уже и думать про это забыла. Ну раз я проглотила его семя, ничего не прося у него взамен, полностью жертвуя собой, то это говорит о самом неистовом желании материнства. Я пребываю в состоянии шока и решаю корчить из себя идиотку, чтобы он оказался один на один с собственной глупостью. Вот и отвечаю ему, что таким образом уж точно не могла забеременеть. Он же принимает самый знающий вид, на который способен, и объясняет мне, что я наверняка в курсе, но этот рот и тот, что внизу, воплощают одно и то же с точки зрения психоанализа. Что в обоих случаях речь идет о том, чтобы впитать в себя мужское семя. На меня накатывает желание рассмеяться, да так рассмеяться, чтобы описаться. Только бы он ушел, хлопнув дверью, но мне опять мешает нездоровое восхищение перед тем, что происходит в его голове. Мне нужно знать, действительно ли он верит в то, что несет. Представляю, как вытянулось лицо Гиты, когда он посвятил ее в эти размышления… Конечно, представляю, как было бы приятно ответить ему: толстячок мой, да единственная причина, по которой я отсосала тебе без резинки, — это то, что у тебя не вставал. Ты тогда слишком задолбал меня, чтобы терять время, исхитряясь с твоим членом. Мне не терпелось пойти домой и выкурить косячок размером с ядерную боеголовку. И раз уж тебе так неймется поговорить о психологии, я тоже изучала ее в университете. Тебе кажется логичным, что молодая девушка предпочитает быть оплодотворена тобой, а не парнем своего возраста, обладающим внешностью и аурой подходящего родителя? Если уж ей так сильно хочется быть оплодотворенной в борделе. Благодарю тебя, но я сплю с четырьмя мужиками за один день, и многие из них были бы более соблазнительны в качестве потенциальных отцов, чем ты, пыльный тупой старик.

Почему я промолчала? Да потому что поток его речи не останавливался! Он вновь унесся на планету Клаус, битком набитую дымящимися теориями и семантическими пропастями. Он глаголил, что теперь я мать и он чувствует меньшую угрозу. Мне хотелось сказать ему: послушай, Клаус, я будто снова становлюсь матерью от созидательной силы твоих речей. Нам лучше больше не видеться друг с другом.

И будто этого было мало, чтобы вконец испортить мне смену, он решил добавить, что проститутки теряют немало клиентов, становясь матерями. Что, во-первых, неправда, а во-вторых, да пошел ты, старик. Да, так как ничто не сравнится с тем, как действуют на мужчин очень юные девушки. И, так как я знала, что он в чем-то прав, мне захотелось вырубить его ударами кулаков, но на часах я увидела, что, болтая глупости, он потратил почти все свое время. Остались лишь пять минут на душ. Я позлорадствовала и, начиная натягивать свои трусики, заметила, что, согласна, мужчины любят совсем молоденьких, но, по моему мнению, тем, кто предпочитает их, ужасно не хватает уверенности в себе. До смешного легко произвести впечатление на молоденьких с дешевыми расценками, не нужно даже быть способным на что бы то ни было. У мужчин, зацикленных на молодых, либо маленькие пенисы, либо они мало что могут в постели. А может, и то и другое. Вот что я думаю. А настоящим женщинам только не доставало идиотов, которым во что бы тони стало подавай нетронутые тела да сиськи, смотрящие в потолок. Разумеется, загнанный в ловушку Клаус, у которого на все найдется ответ, нетвердым голосом завел хлипкий монолог, объясняя мне, что он, конечно же, не такой. Нет, как ты могла такое подумать. Однако, заметив, что я одеваюсь, вид у него стал разочарованным, будто он забыл, где находился и сколько у него было времени, и вдруг очнулся. Когда-то давно я бы перебила его и сделала бы свою работу ради чистой совести, но, по факту, его проблема, если он болтлив. Он спросил у меня, может ли оплатить еще час. Словно двери ада разверзлись у меня под ногами. Я посмотрела на него, на его уставшие, как и он сам, кальсоны, на его бороду, как у доктора Диафуаруса. Этот бедняга старик воображает, что его сперма нарасхват у женщин, которые просто пытаются работать и оставаться вежливыми. Я ответила ему: «Извини, я занята до следующей недели».

Лорна прикуривает новую сигаретку от конца предыдущей, выдыхает первую затяжку и яростно фыркает:

— Видишь ли, этому дядьке семьдесят три, его жена сильно больна и слышать не хочет о сексе вот уже десять лет. Нет нужды долго гадать, почему он ходит по проституткам. Ему, должно быть, кажется, что он медленно угасает. Мне стало больно за него на секунду. А потом я сказала себе: блин, моя жизнь тоже не всегда легка, мне нужно растить ребенка и у меня куча проблем, помимо денег. И я действительно не нуждаюсь в психиатре, приходящем без спроса и говорящем мне, что я постарела, все мои клиенты убегут к молоденьким и я ищу замену отцу или символического осеменителя. Мне не нужно, чтобы меня расстраивали, когда сотня, тысяча других мужчин будут счастливы заплатить мне за мою работу.

В этот момент мимо нас пролетает Гита. Она куда-то спешит по работе. Лорна останавливает ее мимоходом:

— Гита! Что если я скажу тебе «Клаус»?

Та едва останавливается, хмурит свой красивый носик, будто ей в нос ударил запах канализации:

— Ты хочешь, чтобы у меня испортилось настроение?

— Вот видишь, — продолжает Лорна, — когда такое? банальное имя, как Клаус, немедленно напоминает тебе об определенном клиенте, это плохой знак. Короче, я так много хотела ему сказать, такого, что поставило бы его на место по щелчку пальцев. Его я не виню. Их целая армия таких, кому хочется ответить что-то гениальное после их ухода. Что по-настоящему убивает меня в этой профессии — так это возможность, данная тебе как женщине, одним махом раздавить мужскую гордость, что как на дрожжах растет от всего, пусть и не обоснована ничем. Только ты не пользуешься ею. Некоторым это удается, но не мне. Мне неохота проводить час, даже полчаса, даже десять минут подле мужчины, которому я только что сказала, что нет, его пенис не такой большой, как ему кажется; что, хоть он и смазливенький, ему все же приходится платить женщинам, так что давай поспокойнее со своим характером… Уходя, все эти мужики убеждены, что довели девушку до оргазма. Или те, кто забирает презерватив с собой в ванную комнату, потому что услышали (интересно от кого?), что некоторые проститутки вводят себе шприцем сперму клиента, собираясь его шантажировать. Представляешь, сколько всего им можно ответить? Все эти реплики собираются, с течением времени они, словно киста, биение которой я слышу внутри себя, — вот здесь, в моем животе. И я никогда не смогу написать об этом книгу. У меня вовсе нет таланта, и это будет выглядеть так, будто написано в отместку, но, блин, из этого надо бы состряпать книгу. Над такой книжицей я бы посмеялась.

Над ней все шлюхи посмеялись бы. И все остальные женщины, потому как бордель, в сущности, это увеличительное стекло, в котором все мужские недостатки, все их пороки, что мы терпим изо дня в день, становятся как раскаты грома.

В самом начале я понимала Лорну хуже, чем остальных, потому что она постоянно спорила с другими немками на берлинском диалекте. Собеседницы Лорны не больше, чем она, старались быть понятыми. И нельзя сказать, что Лорна засовестилась и решила лучше артикулировать, видя, что глаза мои бегают, будто я смотрю теннисный матч между ней и Биргит, но я привыкла. Сталкиваясь постоянно с этим жующим большую часть слов и выдумывающим все остальные акцентом, я стала воспринимать голос и интонации Лорны как знакомую музыку. И однажды я с восторгом осознала, что понимаю. Я стала понимать ее, и, более того, я уже хорошо знала ее и могла попросить повторить выражения, смысл которых ускользал от меня. Однажды утром я сама не поняла, как ответила Allet Juht, то есть «пойдет», одному из клиентов, спросившему у меня «как дела?» тоном Лорны, когда она приходит утром. Как дела, чувиха?

Немецкий, на котором я говорю, — это странная лексическая смесь берлинского жаргона и плохо склоняемых мною умных слов. Это единственное достижение, которым я смогла похвастаться перед моей опешившей от удивления семьей. Смешно, да, что я нахваталась такой лексики в борделе, общаясь с немцами из разных уголков страны? В особенности — общаясь с Лорной, Биргит, которые неосознанно дали расшифровать себя, как одна из тех великих книг, что дочитываешь до конца только в университете после семестра в компании строгого учителя. Они — мой монолог Молли Блум. И да, попав туда раз в жизни, преодолев все препятствия, вознаграждение, получаемое так редко, радует вас до глубины души.

Summertime, Janis Joplin

Тем утром посреди списка клиентов на день я увидела записку, прикрепленную к расписанию степлером: «Светлана бросила работу». Она не уехала на каникулы, речь идет не о перерыве — нет, она бросила работу. Думаю, что нормальный работодатель написал бы: «Она уволилась». «Бросить» — это не обычное слово. Сразу же, по инерции, хочется дополнить: она бросила глупости. Хотя нет, нет нужды в каких-либо уточнениях: она просто бросила. Она больше не из таких. Она больше не проститутка. Я, конечно же, интерпретирую по-своему, но в выборе глагола чувствуется негласная договоренность между Домом и Светланой: не звонить ей больше, даже если дело идет о разовом эскорте, не напоминать о Доме раз в два месяца: обычно это делают для девушек, начинающих по неизвестным причинам появляться реже, им дают понять, что двери для них всегда будут открыты. Ее фото исчезли с сайта. А со шкафчика пропала этикетка: теперь внутри пусто, как в комнате, из которой выехали, и только шпилька для волос завалялась.

Исчезла проститутка — естественно, остальных это наводит на размышления. Биргит как-то сказала — это, должно быть, была первая шутка на немецком, которую я поняла, — что каждый раз, когда женится мужчина, на свет появляется проститутка. Я напрасно ищу аналогичную шутку, способную объяснить их пропажу.

Никто не знает, куда они деваются: мир просто забирает их обратно. Кем они в нем становятся? Ну как же, нормальными людьми, думается. Только вот интересно, теперь, когда она бросила, теперь, когда ее ласки стали бесценными, ходит ли она по улице беззаботно, как все остальные женщины, что никогда не торговли своим телом? Бросая бордель, теряешь ли ты в тот же день острое осознание того, что ты женщина? Пропадает ли привычка задумываться при каждом мужском взгляде, не один ли это из твоих бывших клиентов или, может, он будущий? На террасе кафе, сидя в одиночестве около группы из десяти мужчин, не решающихся заигрывать с тобой и притворяющихся, что тычут пальцами по экранам сотовых, продолжаешь ли ты смутно побаиваться, что в этот момент они сравнивают тебя с твоими фото на сайте?

Как отделить этот отрезок своей жизни от остальных? Быть проституткой — это не столько профессия, сколько договор, заключенный однажды с самой собой: решение отодвинуть в сторону понятие привязанности, связываемое с сексом, и наплевать на него.

Поработав раз в борделе, невозможно мысленно вернуться назад, невозможно притвориться, что секс никогда не был бизнесом. Другие могут продолжать оставаться в неведении, это ведь не написано на лбу у девушки, но мы-то знаем это.