Дом

— Как это? Ну конечно, у нас есть право выходить, дорогуша! Мы все здесь свободные и независимые.

Но надо полагать, что эта свобода не смогла компенсировать нехватку сверхурочных, за которые в других местах хорошо платят. В Доме дополнительные услуги — чаще всего вопрос взаимной симпатии. Через несколько дней новенькая пропала, а еще через несколько дней никто уже не помнил ее имени.

Для того чтобы стать друзьями, нужно чуть больше, чем просто общая национальность. Иметь одну профессию тоже абсолютно ничего не гарантирует. Общение — вот на чем строится наша дружба с Полин. Мы говорим на одном языке, и не нужно сокращать или отшлифовывать мысль, чтобы с точностью передать ее суть. Желаемое достигается сразу же, инстинктивно.

В любом случае у нас от этого общения аж замирает дыхание, и мы почти забываем про работу. Наша коалиция «триколор» с шумом захватывает кухню, оставляя на галерке носителей немецкого: те не осмеливаются попросить нас хотя бы перейти на английский. Какое же это особенное удовольствие после долгих месяцев усилий стать иммигрантами, которые и палец о палец не ударят, чтобы влиться в общество! Девушки слушают нашу пустую болтовню, словно музыку, улыбаясь, когда мы ровным тоном говорим нецензурные вещи, — ну а почему бы и нет, никто ведь ничего не понимает! Порой они с неловким любопытством повторяют некоторые из слов, счастливые оттого, что пробубнили что-то по-французски. А нас не урезонить: мы голосим, хохочем, кричим в нашем собственном накуренном Cafe Procope, дуем кофе литрами и философствуем о прошлых и будущих клиентах. Мы с Полин смакуем наши умозаключения, поправляем друг друга в выводах, радуемся деталям, настолько естественным во французском языке. Мы должны заново построить и упорядочить целую вселенную, и нас пьянит эта работа, достойная титана. Да так, что каждый новый клиент заставляет нас вздыхать, как оболтусов, уставших от ничегонеделания. Когда Инге открывает дверь, объявляя о приходе нового клиента без предварительной записи, я иду знакомиться с ним, а сама молюсь про себя, чтобы ни одна из нас не была выбрана. Я вяло жму клиенту руку и щебечу свое имя, потому что мы заняты, господи, разве это не ясно? Каким отвратительным невеждой нужно быть, чтобы прервать коллоквиум по сравнительной семантике, на котором разбирают случаи употребления слова «член» и его бедных эквивалентов в немецком языке? Кто, если не мы, две мыслительницы из публичного дома, расскажет о поэзии французского языка, который видит разницу между «шишкой» и «хреном», между «влагалищем» и «киской»? Для обозначения тех же понятий сосед по другую сторону Рейна неизбежно будет мучаться с повторяющимися «Schwanz» для пениса и «Muschi» для вагины. Уж вряд ли нам поможет этот самый немецкий сосед, который только что выбрал Полин и ждет в зале, усевшись своими добротными толстыми ягодицами в кресло. Он весь светится в предвкушении того, что залезет на парижанку. Проклятый немец. Неужели этой войне так и не суждено кончиться?

— Можешь искать сколько влезет, для них единственный рассматриваемый вариант — это «Schwanz».

— Есть еще «Ріmmеl, но кто станет произносить «Ріmmel» в постели? «Ріmmel», так говорят маленьким мальчикам, когда запрещают им трогать свою штуку на людях.

— Ну правда, говорю тебе, помимо «Schwanz», нет других вариантов. У них чуть больше выбора, когда речь заходит о «киске», но по опыту скажу, что чаще всего они слишком застенчивы или слишком хорошо воспитаны, чтобы использовать слово «Votze», которое является прямым эквивалентом нашего «влагалище».

— Мне нравится «Votze». Звучит грязно.

— Нет другого слова, которое может принимать столько же оттенков, сколько принимает «Schwanz». Оно меняет свой смысл в зависимости от контекста. Может быть, существует одно-единственное слово, потому что это своеобразный символ?

— А кому нужно больше, чем одно слово? Пусть даже есть что-то магическое…

Но звонок, доносящийся из ванной комнаты, ловко обрубает нашу богатую беседу, которую придется отложить. Правда, между делом произойдет столько, что мы, скорее всего, забудем эту видимую часть лингвистического айсберга. Может быть, нам попадется клиент, немного говорящий по-французски, который заменит «киску» на что-нибудь похожее на «котенок». Это задаст нашей дискуссии новый старт под иным углом: какими же очаровательными выходят оговорки на французском и насколько, при всей его общепризнанной элегантности, этот язык полон предательских ловушек. Конечно же, это не касается неоспоримых мэтров эротического диалога — самих же французов, черт возьми!

Я силюсь забыть тот факт, что знаю ее настоящее имя. К тому же для меня она скорее Полин, нежели Леа. Полин — имя, выбранное самостоятельно, — лучше описывает ее. Оно говорит о ней больше, чем Леа, хоть она и откликается на это имя в остальное время. Для меня же она Полин даже на тот короткий промежуток времени, что мы проводим вместе в пути: от метро до борделя, от борделя до станции «Йорк-штрассе», где я выхожу, а она двигается дальше. И все же именно в эти моменты я чувствую появление другой вселенной. Когда мы встречаемся в булочной до начала смены, каждая из нас приносит вместе с собой воздух, а с ним — аромат внешней жизни. Или когда мы уходим домой в полночь, одетые как обычные женщины. Может быть, из-за того, что она говорит на моем родном языке, для меня не составляет никакого труда представить себе ее квартиру, другие занятия, что она ест, о чем размышляет. Я бы не удивилась, встретив ее во время велосипедной прогулки в парке или с подружками на террасе кафе, тогда как даже после месяцев близкого знакомства с другими девушками из борделя я никак не могу поверить, что мы с ними живем в одном и том же мире. Какой же поэтичной мне кажется воля судьбы при каждой встрече с одной из них на улице! Однажды Таис без макияжа, в свитере свободного покроя задела мой столик в коворкинге Krausenstrafie. А сегодня утром, очень рано для кого бы то ни было, я видела Лотту в куртке нараспашку с ее длинными каштановыми волосами, свободно ниспадающими на бедра. Она переходила через улицу и, не заметив меня, присела на корточки совсем рядом со мной, чтобы зашнуровать свои тенниски… Каждый раз, когда это происходит, будто брешь раскрывается в полусне, и они запрыгивают туда в полном составе. И пусть Лотта однозначно возвращалась с вечеринки, где было экстази, а Таис попросту спустилась забрать заказ из тайского кафе, во мне от этого просыпается лицемерие поэта, не приемлющего бессмысленных случайностей и банальной реальности. Нет, по моему мнению, их оставили здесь специально, какая-то сила, осознающая, что их мимолетное присутствие вдохновит меня на лишнюю строфу в той бесконечной поэме, что я пишу.

Полин же, когда я вижу ее у входа в булочную, одаряет меня теплотой, каким-то знакомым ощущением, словно узнала друга в толпе. То, что мы не видимся в обычной жизни, за исключением встреч в кафе до и после смены, то есть постоянно в более или менее рабочем контексте, говорит о том, как высоко мы ценим внешний мир и как яростно защищаем доступ в эту другую вселенную. И причина не в недоверии или страхе: это скорее рефлекс, приобретенный под постоянным давлением, в котором живут проститутки. Несмотря на то, что мы с Полин не страдаем оттого, что занимаемся проституцией, несмотря на то, что разделяем одинаковый взгляд на этот вопрос, — означает ли это также, что мы хотим чувствовать себя проститутками и «снаружи», находясь вместе? На улице никто не подозревает в нас куртизанок, но мы-то знаем это. Мы знаем друг друга только в этом статусе, и с подобной работой невозможно не говорить о ней. Будто всегда есть что добавить: настоящий сизифов труд; и чем больше мы говорим о нашей профессии, тем больше нам охота продолжать. Ну правда, жутко интересно и смешно, как мало видов деятельности могут похвастаться тем же самым, а мы с Полин достаточно молоды и бессовестны и видим в своем ремесле только выигрышную для нас по всем параметрам партию. Однако в этом деле присутствует и более жестокая реальность, и мы все же не так глупы, чтобы не знать о ней. Может быть, мы того и опасаемся, что с течением времени не будем в состоянии врать себе достаточно талантливо, и больше не получится делиться с подругой мимолетной грустью, не вгоняя ту в депрессию.

В апреле я провела целую неделю в кровати из-за ангины. Я не могла есть, пить, тем более курить, а это право я до сего времени считала своим неотъемлемым. Я легко впадаю в отчаяние, и неудивительно, что капитуляция организма нарушила мое моральное равновесие. Лежа в постели, я очень много думала в промежутках между сглатыванием слизи и солевыми припарками Маргариты, чье сочувствие доводило меня до слез. В результате самоуважение болталось на нулевой отметке, такое состояние толкает человека на самоубийство или на то, чтобы запереться дома и залипать в отупляющие сериалы, не смотря их толком и надувшись от сумрачных мыслей в голове. Мое положение казалось мне тогда таким зыбким! Мои благородные цели, мое желание быть выше борделя будто расплавились, оставляя лишь голую правду, избежать которой через некоторое время не смогла бы ни я, ни кто-либо из моего окружения, — я работала в борделе. Можешь написать столько книг, сколько захочешь, но этот факт будет единственным, что люди запомнят из твоего резюме: ага, ты хотела провести нас! Вернувшись к работе, я нуждалась в улыбке Полин и ее энтузиазме, ее непотопляемой мотивации хитрюги, которой платят за то, чтобы выглядеть сексапильной, и в том, как мы подстегивали друг друга. Конечно же, мы делаем мужчин счастливыми. Конечно же, мы королевы этого Дома. Конечно же, это ремесло позволяет нам жить лучше, чем простым смертным.

День стоял прекрасный. В мое отсутствие деревья позеленели и теплые потоки воздуха разносили пыльцу ленивых шмелей, аромат поздней весны. Я принялась веселым тоном опустошать свой мешок с жалобами: нам нужно найти себе другую работу, хоть на полставки, пусть просто для того, чтобы было что ответить людям, которые спрашивают, чем мы занимаемся. Ведь здесь и сейчас, сегодня, мы забавляемся, потому что молоды, но мы не сможем заниматься проституцией всю жизнь. Достаточно посмотреть на тех, кто работает здесь лет десять, с тех пор как стали совершеннолетними, чтобы понять что в борделе удерживает не коварная судьба, а привычка к такому образу жизни: к комфорту и теплу. Именно это заставляет откладывать все на завтра, легкость такого заработка. Я знаю, что понятие «легкий» относительно. Это слово используют другие, те, кто не знает, легко ли (или нет) трахаться по шесть раз в день, отсасывать столько же и делать это хорошо: с улыбкой, не укусив по неловкости, без нетерпеливых вздохов. Мы с тобой знаем, что, пока мы молоды и крепки, пока для нас это забава и лесть, эти деньги требуют от нас мало усилий — вот что я называю легким. Я имею право использовать это слово. Пока значительная часть нашей персоны радуется мужскому вниманию, их желанию, пока мы считаем, что нам платят за красоту и ум, эти деньги кажутся нам легкими. Пока мы любим секс, и, бог свидетель, такое положение дел может длиться очень долго. И даже когда нам это докучает, ты прекрасно знаешь: мы способны привыкнуть ко всему. Достаточно посмотреть на всех этих тупиц, которые заставляют себя бегать трусцой и в конечном итоге им начинает нравиться это. В этом как раз таки и есть корень проблемы — в том, что секс становится привычкой. Как секс становится спортом, тренировкой? И пускай это самый полный, самый развлекательный из всех видов спорта, с течением времени мы перестаем понимать, где развлечение, а где соревнование.

Это ремесло взывает к способности женщин терять свои привычки и снова находить их без изменений в том же самом месте. Проще говоря, оно заставляет женщин трахаться без сердца и души, когда им платят за это, а вне борделя снова наполнять секс его магической силой; слова, произнесенные во время акта, — их смыслом, будто никакой денежный обмен никогда и не покушался на священное понятие. Полностью отделить одно от другого. Ты не можешь быть самой собой в борделе и во внешнем мире. Конечно, мы с тобой знаем, насколько член любимого мужчины не похож на все остальные (да и член любого идиота, который не платит тебе, тоже), насколько он значим. Тогда как все остальные сливаются в один нейтральный фаллос, у этого есть запах, вкус и уникальное поведение. Для нас не секрет, насколько правдиво в таких случаях звучат издаваемые нами звуки, до какой степени мы чувствуем. В течение какого-то периода мы сами решаем, чувствовать нам что-то большее, чем просто спазм, или нет. И причина не в мозге, а в части нас самих, которая с течением времени устает из часа в час открывать и закрывать шлюзы. Ведь часто приходится возвращаться домой, не имея ни малейшего желания заниматься любовью. А как иначе? Тебе это знакомо. Уже в метро ты осознаешь, как же хорошо просто сидеть. Как же хорошо ничего не делать. В голове у тебя уже готова программа: по приходе домой ты собираешься, обрушившись на диван в толстых носках и неприличном пеньюаре, слопать фалафель, смотря последнюю серию «Игры престолов». Это было бы идеально, но не стоит слишком лелеять эту идею, так как твой парень тоже дома. Порой, надо признать, это раздражает. Даже разговаривать. Потому что, господи, наши трудовые будни ведь и болтовней тоже забиты: даже больше, чем всем остальным. Мы в буквальном смысле треплем языком! И пусть этот мужчина, с улыбкой поджидающий тебя, — твой парень. Пусть он имеет полное право хотеть тебя, но и он ведь тоже мужчина, который хочет поболтать. Ему многое нужно рассказать, и наверняка большая часть из этого очень интересна, но, если задуматься, в этой комбинации фалафель-сериал-пеньюар больше всего тебя радовало молчание, не так ли? А когда приходит время ложиться спать и он шепчет тебе на ухо фантазии, в которых ты являешься главной героиней, ты вяло спрашиваешь себя, сколько же у тебя осталось энтузиазма для занятий любовью прямо сейчас и для того, чтобы дать вовлечь себя в энный половой акт с проникновением. Ватерлоо, хмурая равнина, старик. Долго ли нужно выбирать между этим и возможностью узнать, отрубят ли голову Тириону Ланнистеру? В общем и целом, именно это англичане называют «очевидным решением».

Сложно признаться в подобном своему парню, и уж точно не стоит делать это, используя подобную лексику. Любая другая девушка может сказать, что ей не очень хочется, что она устала, что у нее болит живот, — в общем, она может фальшиво умирающим тоном выдать любое оправдание. Все становится гораздо деликатнее, когда ты целыми днями удовлетворяешь других мужчин за деньги. Мне очень нравится пример с сантехником. Хорошо, пусть будет сантехник. Никто не упрекнет сантехника в том, что вечерами ему хотелось бы поговорить о чем-то, не касающемся работы, пусть он даже страстно любит свое дело. Однако и у него дома тоже могут найтись протекшие краны и прокладки, требующие замены. Каким же сантехник должен быть бессердечным монстром, чтобы ответить своей жене, что, боже мой, это может и подождать, что он целый день возился с трубами. Это что, никогда не закончится? Может, весь мир — это просто огромный протекающий кран? Нет же! Жена аккуратно просит его об услуге: она тут беспомощна, да и что ему стоит быстренько покрутить отверткой еще разок ради мира в семье. Может быть, это даже самый важный поворот отвертки из всех сделанных за день.

Только вот сантехнику-то, наверное, хочется трахаться по возвращении домой. А я некоторыми вечерами предпочла бы скорее починить кран.

Но все не так драматично, эй, я это хотела сказать. Но часто ли, до того как ты стала проституткой, тебе приходилось говорить себе «Ладно, покончим с этим», начиная заниматься любовью? Не принимать в происходящем особого участия и в какой-то момент с удивлением осознать, что тебе хотелось бы, чтобы он кончил как можно быстрее, как будто в том самоцель, как будто тогда всякое давление внезапно отступит? Я уже и не говорю о том, чтобы самой получить наслаждение, и тем не менее в этом-то и заключается принцип. Здесь на кону нет денег, устанавливающих понятную цель: нет, достаточно было бы просто желания. И пусть он твой парень, иногда вечерами секс становится нагрузкой: этому мужчине от тебя нужно столько же терпения, такое же неизменное усердие, такое же владение собой, как и для клиентов. И его желание, проявления нежности с его стороны — это тоже требования, которые нужно удовлетворить. Бывает, что их запах, остающийся у меня в волосах, обязательная улыбка, то, что нужно думать о них, — все это становится настолько невыносимым, что требуется какое-то время, чтобы осознать, что мужчину, находящегося рядом со мной, выбрала я сама. Кстати, а зачем? Иногда я могла бы довольствоваться одиночеством — только я и больше никакой компании на ночь.