Дома стены помогают

Тогда мы еще снимали у наших знакомых, которые уехали на юг, дачу, большую трехкомнатную с двумя террасами и с мезонином.

Уже начались нудные осенние дожди, рано темнело, и Валя больше не хотела оставаться на даче.

Я решил: встречусь сначала с Геддой, а потом поеду на дачу, во что бы то ни стало поеду, чего бы мне это ни стоило!

И — не поехал.

Как назло, произошло стечение различных обстоятельств, которые все вели лишь к одному — чтобы мне не ехать на дачу.

Гедда пришла точно, как и договорились, в семь часов. Явилась она нарядная, глаза блестят, каштановые волосы уложены в затейливую прическу, губы ярко накрашены.

Я хотел было отправиться с нею куда-нибудь, но начался дождь.

И мы остались. Нам было хорошо вдвоем, и я позабыл о всех своих намерениях и о том, что надо ехать к Вале, перевозить ее и дочку в Москву, что Валя ждет меня. Обо всем позабыл.

Вдруг примерно около одиннадцати вечера — звонок. Я удивился: кто бы это мог быть?

— Хочешь, я открою? — спросила Гедда и добавила не без яда: — Ежели, конечно, не боишься, что меня кто-то увидит…

Она была в Валином халатике, на ногах мои тапки, Валины шлепанцы ей не подошли, у нее нога была размером номера на три больше Валиной.

— Нисколько я не боюсь, но все-таки давай-ка лучше открою сам, это, должно быть, кто-нибудь из соседей, вечно им чего-нибудь нужно…

Но каково же было мое удивление, когда на пороге я увидел Валю.

Она засмеялась, бегло чмокнула меня и, снимая мокрый плащ, тут же пояснила.

— Приехала Дусенька, я оставила на нее Туську, а сама рванула к тебе, думаю, что это с тобой, ты же обещал, ты всегда свое слово…

Тут она оборвала себя и застыла в изумлении. На пороге комнаты стояла Гедда, одетая в ее халат, и молча глядела на Валю.

Валя взглянула на меня.

Я сказал, до сих пор в ушах звучат мои нелепые, смешные слова:

— Понимаешь, Валя, тут все совсем не так, как ты думаешь…

Не отвечая мне, даже не поглядев в мою сторону, Валя прошла мимо меня в другую комнату, плотно закрыла за собой дверь.

Гедда мгновенно испарилась, Валя заперлась у себя и, сколько я ни стучал, сколько ни взывал к ней, она не ответила и не открыла мне.

Рано утром я задремал ненадолго, проснулся от стука двери.

Это ушла Валя. Куда ушла, зачем, я не знал.

Вернулась она на другой день вечером. Я ожидал ее. Мысленно объяснился с нею начистоту. Я старался убедить ее в несерьезности и случайности происшедшего. Я говорил: главное — это семья, для меня нет никого дороже нее и дочки, и что все надо поскорее забыть.

Я договорился до того, что стал убеждать Валю вслух, хотя ее самой еще и в помине не было. И мне казалось, она не может не поверить мне, она, в конечном счете, бесспорно согласится со мной.

Когда она пришла, я стал говорить. Я говорил долго, как мне думалось, доказательно, она, казалось, слушала, но не отвечала мне. Потом я сказал:

— Умоляю, только не волнуйся, не забывай о нашем сыне…

Тогда она сказала:

— Сына не будет…

Поначалу я лишился слов. Потом стал допытываться, что это такое она сказала? Пусть пояснит, сказал я, что это все означает.

И она спокойно пояснила, что все уже позади и нашему сыну, о котором мы мечтали, и в самом деле уже никогда не суждено появиться на свет.

Помню свой нелепый вопрос:

— Как же теперь будет?

Она ответила:

— Никак не будет.

Я стал уговаривать, но она настояла, и мы разошлись, разменяли нашу двухкомнатную квартиру. Она получила однокомнатную, а мне досталась комната в коммуналке. Спустя несколько лет Комитет по делам физкультуры и спорта выхлопотал мне однокомнатную квартиру на Войковской.

Вот и вся история, в которой я долго винил не себя, а Валю.

Иногда я спрашиваю себя, сколько лет было бы теперь нашему сыну? Какой бы он был? На кого похож? И мне кажется, он живет где-то, совсем неподалеку от меня, только я никак не могу добраться до него. Но когда-нибудь он появится, и мы с ним заживем вместе…

— Любит, — с горестной убежденностью повторила Туся. — Я бы на ее месте, конечно, не любила бы тебя, да и за что тебя любить, папа? Скажи сам, разве есть за что?

— Нет, — честно признался я. — Разумеется, не за что.

— И я так считаю, — продолжала Туся, глубоко вздыхая, так, обычно, вздыхают дети, хорошенько наплакавшись. — А вот тоже ничего не могу с собой сделать.

— Почему не можешь? — спросил я.

— Потому что тоже люблю тебя…

Она снова обняла меня, и мы долго стояли так, не говоря больше ни слова, а добрый мудрый Аут смотрел на нас, сидя в машине, смотрел серьезно, сосредоточенно, будто хотел сказать что-то очень важное и нужное для всех нас…

Дома стены помогают Рассказ

Прошло около полутора месяцев с того дня, как папа ушел на фронт, а за все это время мы от него получили только одно письмо.

Письмо было коротким, несколько строчек, написанных размашистым, хорошо знакомым папиным почерком:

«Дорогие мои! Я жив-здоров. Обо мне не беспокойтесь. Часто думаю о вас, если будет трудно, уезжайте к Грише, у него поживите. Надеюсь, что недалек час, когда мы опять встретимся у нас, в Москве, дома».

Еще тогда, когда папа был в Москве, он решил, чтобы мы с мамой уехали к его брату Грише.

Мне никогда не приходилось видеть папиного брата, он не приезжал в Москву, только изредка писал открытки, но в нашей семье о нем ходили легенды. Он был удачлив, смел, жизнерадостен. И похож, как мне думалось, на моего любимого писателя Джека Лондона.

Когда-то в юности, поругавшись с отцом, моим дедом, он ушел из дома, был лесорубом в лесах Карелии, потом какими-то судьбами переехал в Архангельск, плавал матросом на рыбном сейнере, потом перебрался в Башкирию, стал механиком на пассажирском пароходе.

Там, в Уфе, на берегу реки Белой, он построил дом, жил в нем со своей женой Анфисой.

Анфисы я тоже никогда не видела, по слухам, она была красавица. Гриша однажды прислал нам фотографию круглолицей, с широко расставленными глазами женщины. Влажные губы ее чуть улыбались, на подбородке виднелась ямочка. Косы венцом на голове. Она была поистине прекрасна.

— Однако, — сказал папа. — Оторвал-таки братишка жену, лучше, кажется, не придумаешь…

Мама строго глянула на него, папа сконфузился, замолчал. Он немного побаивался маминого сурового характера, тем более что бывал грешен перед нею, случалось, мог загулять с приятелями, поздно явиться домой и даже приударить за какой-нибудь хорошенькой, правда, во всех своих прегрешениях он после признавался и охотно каялся маме, а она долго не желала прощать его, она-то была безупречной женой и матерью, никогда, никого не признающей, кроме своей семьи.