Дома стены помогают

Очень хотелось в Москву. Я спала и видела замоскворецкие улицы, которые назывались так неповторимо по-московски: Якиманка, Полянка, Пятницкая, Калужская, Серпуховка, Мытная, Житная, Шаболовка, Коровий вал…

Мысленно я проходила по Замоскворечью, знакомые дома двигались мне навстречу, провинциальные с виду особнячки, окруженные палисадниками, с завалинками возле заборов, по мостовой неторопливо, тяжело покачивались грузные троллейбусы, голубые искры летели с проводов, угасая в густой, немеркнущей зелени деревьев, растущих по обе стороны тротуара.

Как же она была чудесна, Москва! И как же болело сердце в разлуке с нею…

Я вставала утром, шла в свой наркомат, разговаривала с людьми, разносила служебные бумаги, выполняла поручения, потом возвращалась домой, ложилась на свою раскладушку и начинала вспоминать о доме, о Москве.

Как-то мне довелось услышать:

«Дома стены помогают…»

Я на разные лады повторяла эти слова. В самом деле, дома и вправду стены помогают, они с тобой заодно. Но как попасть домой? Что для этого надо сделать?

Помог, как оно часто бывает, случай.

Один раненый ехал домой, в Рязань Ему нужен был сопровождающий, потому что он был на костылях, и начальник отделения предложил мне ехать с ним.

— Доедешь до Рязани, а там уж рукой подать до Москвы, — сказал начальник, я тоже так считала. Рязань не Уфа, как-нибудь доберусь.

Собирали меня все вместе: Наина напекла подорожников из белой муки, которую хранила для Гриши с Анфисой.

— Ладно, приедут, отыщем для них еще какой мучицы, — великодушно решила Наина. — Лишь бы вернулись живыми.

Сестры-рижанки подарили мне почти ненадеванное пальто из букле и шелковый шарф ядовитого фиолетово-синего цвета.

— Ты будешь самая большая франтиха в Москве, — сказала Айна, а Лайма грустно добавила:

— Когда я надевала этот шарф на возморье, все смотрели на меня.

Сережкину было двадцать три года, а выглядел он едва на восемнадцать. Светловолосый, веснушчатый, сероглазый, он с первого же дня сказал мне:

— Если хочешь, едем к нам в Палисадово, устроишься там, будешь жить припеваючи…

— Что еще за Палисадово? — спросила я.

— Моя родина, — горделиво произнес он. — Я там родился, большое, очень красивое село, леса, луга заливные и Ока…

— Нет, — сказала я. — Мне надо в Москву, и как можно скорее.

— Тогда как знаешь, — ответил Сережкин.

Мы сели с Сережкиным в переполненный вагон, я подошла к окну, увидела стоявших на перроне Наину и сестер-рижанок.

Они что-то говорили все вместе, но окно не открывалось, и я не могла слышать, что они говорят.

Я стояла у окна, мне вспоминалось все, что было, казалось бы, совсем недавно: вспомнилась мама, ее усталые глаза, темные на бледном лице ресницы, низкий голос.

Слезы невольно покатились по моим щекам, а Наина и сестры, разом замолчав, печально смотрели на меня.

Потом поезд качнуло, и он двинулся, пошел. В последний раз я увидела Наину, Лайму, Айну. Поплыли перед глазами дома и деревья города, в котором навсегда осталась моя мама.

— Вот и все, — сказал Сережкин. — Теперь поехали…

Он вынул хлеб, крутые яйца, соль в тряпочке, кусок жареного мяса. Сказал мне:

— Давай присаживайся.

До сих пор ясно помнится мне соленый от слез вкус хлеба, черного, грубой выпечки, с остинками, царапавшими горло, хлеба военной поры.

Я ела хлеб и не переставала плакать, но никто не приставал ко мне, никто не пытался расспросить или утешить. Война. У каждого своя беда, свое неизбывное горе.

Прошло два с половиной дня, и вот я очутилась совершенно одна в городе Спасске, что неподалеку от Рязани. Сережкин укатил на попутной машине в свое Палисадово, а я решила во что бы то ни стало пробраться в Москву. Чего бы мне это ни стоило!

Как бы со стороны я смотрела на себя: стою на неширокой вокзальной площади, в руках небольшой чемодан. В чемодане зимнее мое пальто, валенки, две буханки хлеба, связка лука.

И еще немного, совсем немного денег в кармане кофты.

До самого вечера я бродила по Спасску, вдоль и поперек исходила неширокие его улицы.

Забрела на рынок, купила граненый стакан варенца, съела его с ломтем черного хлеба. Потом опять бродила, без устали, не зная, что делать, куда идти.

В маленьких деревянных домах постепенно зажигались огни. Я смотрела на уютные окна, сиявшие теплым светом разноцветных абажуров, и думала, что будет со мною сегодня ночью? А завтра? Или послезавтра? Или через неделю?

Как быть? Куда идти?..

И все-таки, должно быть, я родилась счастливой. С самого детства мне везло на хороших людей. Повезло и на этот раз.

Когда я снова вернулась на вокзальную площадь, исходив, наверно, никак не меньше полусотни километров, я увидела голубой грузовик, стоявший на краю площади.

Я подошла ближе. Плечистая, высокая женщина в темном ватнике, покуривая, стояла возле грузовика.

Я хорошо разглядела ее. У нее было широкоскулое лицо, выпуклый, без единой морщинки лоб. Густые брови, красивый рот, нижняя губа чуть шире верхней. Россыпь веснушек на переносице.

Она тоже смотрела на меня, попыхивая папироской-гвоздиком».

— Чего глядишь? — спросила добродушно. — Никак наглядеться не можешь?

Обычно я за словом в карман не лезла, но тут почему-то молчала, не находя, что сказать в ответ.

Наверно, я показалась ей очень жалкой или просто выглядела усталой, почти больной, потому что внезапно она сказала совсем другим, более мягким тоном:

— Что с тобой? А ну расскажи.

Я рассказала ей все. И про маму, и про то, что от папы не было писем. И что я сплю и вижу снова очутиться дома, в Москве.

Она слушала, не перебивая.

— Пропуск есть? — спросила.

— Нет.

— Вот оно что.

Вынула из кармана ватника смятую пачку папирос, закурила новый «гвоздик».

— Что с тобой делать, просто не знаю, — сказала, глубоко затянувшись.

— И я не знаю, — сказала я.

Впервые мне ясно представилась вся необдуманность моего поступка. Надеялась на авось, и что же получилось? Все равно без пропуска мне в Москву никогда не попасть.

— Спрошу-ка я дедулю, что нам делать, — сказала женщина.