Дон Кихот (с иллюстрациями) (перевод Энгельгардта)

Санчика обняла отца и спросила, что он ей привез; она ждала его, как майского дождика. Жена взяла Санчо за руку, дочка принялась подгонять осла, и все четверо направились домой, оставив Дон Кихота в его доме на попечении экономки и племянницы, в обществе священника и бакалавра.

Дон Кихот, не желая терять ни дня, ни часа, тотчас же заперся с бакалавром и священником и рассказал им о своем поражении и о принятом им на себя обязательстве не выезжать из деревни в продолжение года. Как истый странствующий рыцарь, строго соблюдающий устав и правила своего рыцарского ордена, он намеревался выполнить в точности это обязательство, не отступая от него ни на шаг. Этот же год он решил прожить пастухом – бродить в уединении полей, свободно предаваясь своим пылким любезным мечтам и упражняясь в добродетельной пастушеской жизни.

– Быть может, – прибавил он, – и вы согласитесь присоединиться ко мне, если только более важные заботы не помешают вам. Я куплю стадо овец, вполне достаточное для того, чтобы мы могли назваться пастухами. Но главное сделано: я уж придумал вам прекрасные и звучные имена.

Священник попросил Дон Кихота сообщить им эти имена, и тот сказал, что себе самому он избрал имя пастуха Кихотиса, бакалавру – пастуха Карраскона, священнику – пастуха Куриамбро, а Санчо – пастушка Пансино. Оба друга были поражены новым безумием Дон Кихота. Однако боясь, как бы он опять не пустился на поиски рыцарских подвигов, и надеясь, что в течение года он образумится, они согласились на его новую затею и, одобрив эту нелепость как мысль разумную, обещали в ней участвовать.

– Мне это предложение особенно по сердцу, – заявил бакалавр. – Всему миру известно, что я знаменитый поэт. Скитаясь по полям, я смогу без устали слагать стихи. Но главное, сеньоры мои, вот что: необходимо, чтобы каждый из нас придумал имя для пастушки, которую он будет прославлять. Я убежден, что не останется ни одного дерева, как бы твердо оно ни было, на котором, согласно правилу и обычаю влюбленных пастухов, мы бы не написали и не вырезали имен наших пастушек.

– Превосходно! – вскричал Дон Кихот. – Но мне незачем изобретать имя для вымышленной пастушки. У меня есть несравненная Дульсинея Тобосская, слава этих берегов, украшение этих лугов, хранилище красоты, верх изящества, словом, та, к которой подойдет всякая хвала, как бы чрезмерна она ни была.

– Истинная правда, – сказал священник, – мы тоже поищем себе пастушек.

А Самсон Карраско прибавил:

– И назовем их самыми красивыми именами, какие только можно придумать. Если моя дама, вернее сказать, пастушка, будет называться Анна, я буду воспевать ее под именем Анарды; если это будет Франциска, я назову ее Франсенией; если Люсия – то Люсиндой. А Санчо Панса, если он вступит в наше содружество, пусть прославляет Тересу Пансу под именем Тересоны.

Дон Кихот рассмеялся при этом имени, а священник расхвалил его почтенное и добродетельное решение, снова обещав проводить вместе с ними все свободное от неотложных обязанностей время. Затем оба друга простились с Дон Кихотом, попросив его заботиться о своем здоровье и исполнять все необходимое для этого.

Судьбе было угодно, чтобы весь этот разговор услышали племянница и экономка; и, как только священник и бакалавр удалились, они вошли к Дон Кихоту, и племянница сказала:

– Что это значит, сеньор мой дядя? А мы-то думали, что ваша милость навсегда вернулась домой, чтобы вести здесь спокойную и почтенную жизнь. Но, оказывается, вы собираетесь броситься в новые приключения и стать пастухом, для того чтобы о вас говорили:

Пастушок, идешь откуда, Ты куда, пастух, идешь?

Поверьте мне, ячменная солома слишком тверда, чтобы делать из нее свистульки.

А экономка прибавила:

– Неужели ваша милость думает, что будет в силах переносить полуденный зной летом, туманные вечера и завывание волков зимой? Конечно, нет. Это – занятие для людей крепких и закаленных, приученных к нему, можно сказать, с пеленок. Если выбирать меньшее из зол, то уж лучше быть странствующим рыцарем, нежели пастухом. Одумайтесь, сеньор, и последуйте моему совету: оставайтесь дома, занимайтесь своим хозяйством, почаще исповедуйтесь, подавайте милостыню бедным, – и пусть грех падет на мою душу, если все не устроится к лучшему.

– Тише, дочки, – сказал Дон Кихот, – я сам знаю, что мне надо делать. Уложите меня в постель. Мне что-то нездоровится. Но будьте уверены, что кем бы я ни был, странствующим рыцарем или, если удастся, пастухом, я всегда буду заботиться о ваших нуждах.

И добрые дочки поспешили исполнить желание Дон Кихота, уложили его в постель, накормили и окружили наилучшим уходом. Но, несмотря на все эти заботы и попечения, нашему рыцарю не суждено было поправиться. Ничто не вечно в этом мире, но все, от самого своего начала, клонится к закату, в особенности же человеческая жизнь; а так как жизнь Дон Кихота не обладала чудесной способностью замедлить свой бег, то его смерть наступила в ту минуту, когда он меньше всего этого ожидал. Произошло ли это вследствие меланхолии, в которую он впал после своего поражения, или от какой-либо другой причины, но только он заболел лихорадкой, продержавшей его в постели шесть дней. Друзья – священник, бакалавр и цирюльник – непрестанно навещали его, а Санчо Панса, добрый его оруженосец, не отходил от его изголовья. Полагая, что бедному идальго мешает поправиться тоска, порождаемая мыслью о том, что не исполнилось его желание увидеть Дульсинею освобожденной и расколдованной, они всячески старались развеселить Дон Кихота. Бакалавр уговаривал его приободриться и встать с постели, чтобы начать пастушескую жизнь; он, Самсон Карраско, уже сложил на этот случай великолепные стихи, которые затмят все ранее написанные эклоги; кроме того, он купил двух отличных собак, чтобы сторожить стадо: одна из них называлась Барсино, а другая Бутрон. Но все это не могло рассеять печали Дон Кихота.

Его друзья позвали врача; тот пощупал у Дон Кихота пульс и посоветовал нашему рыцарю подумать о своей душе, так как телу его грозит великая опасность. Дон Кихот спокойно выслушал его. Но не так отнеслись к словам доктора экономка, племянница и оруженосец, все они принялись так громко плакать, словно Дон Кихот уже лежит мертвым перед ними. А Дон Кихот попросил оставить его одного, так как ему захотелось поспать. Его желание было исполнено, и он проспал, как говорится, без просыпу целых шесть часов, так что экономка и племянница уже стали тревожиться, не скончался ли он во время сна. Однако по истечении указанного времени он проснулся и громко вскричал:

– Да будет благословен всемогущий бог, оказавший мне такую милость! Поистине милосердие его безгранично, и грехи человеческие не могут ни ослабить, ни отвратить его.

Племянница, внимательно вслушавшись в слова своего дяди, которые показались ей более разумными, чем обычные его речи, спросила:

– О чем это говорит ваша милость, сеньор мой? О каком таком милосердии и о каких грехах человеческих вы толкуете?

– О том милосердии, племянница, – ответил Дон Кихот, – которое в это мгновение проявил ко мне господь, – и мои собственные грехи не помешали этому. Сейчас я сужу обо всем трезво и ясно, потому что разум мой освободился от густого мрака неведения, которым его окутало злополучное и постоянное чтение презренных рыцарских романов. Теперь я признаю их нелепыми и лукавыми и горюю только о том, что просветление пришло ко мне слишком поздно и у меня уже нет времени и сил возместить зло, причиненное этими романами, чтением других книг – истинных светочей души. Я чувствую, племянница, что смерть близка, и мне хотелось бы умереть так, чтобы люди не считали мою жизнь очень плохой и чтобы за мной не утвердилась слава сумасшедшего. Правда, я был им, но я не хочу подтверждать этого своей смертью. Позови, милая, наших добрых друзей: священника, бакалавра Самсона Карраско и мастера Николаса, потому что я хочу исповедаться и составить завещание.

Однако племяннице не пришлось об этом хлопотать, ибо как раз в эту минуту трое друзей вошли в комнату. Как только Дон Кихот их увидел, он сказал:

– Поздравьте меня, добрые сеньоры: вы видите перед собою не странствующего рыцаря Дон Кихота Ламанчского, а идальго Алонсо Кехано, прозванного Добрым. С этой минуты я враг Амадиса Галльского и всего несметного полчища его потомков: мне ненавистны все нечестные истории странствующих рыцарей; я познал свое безумие и ту опасность, которой подверг себя, читая их; и ныне, когда милосердный господь просветил наконец мою голову, я предаю их осуждению.