Донос

Вот и на очной ставке вел следователь себя корректно, вопросы задавал спокойно, без «подначки», но уж больно какие-то «беззубые» вопросы. Где, когда познакомились, что делали в совместной работе, кто кому сколько денег передавал, кто кому сколько должен и т. д. Не спросил, кто отвечал за сделку, где и по чьей вине партнеры понесли потери, куда подевались деньги, были ли эти деньги, почему Джаваба подписывал документы, договора, контракты от имени нашей фирмы, то есть не задавал вопросов, определяющих степень виновности участников очной ставки. Видно было, что на этот счет у следователя, а скорее всего не только у него, принято твердое решение – независимо от результата очной ставки – посадить! Пусть прочувствуют, что это такое – тюрьма. Поэтому и вопросов, ответы на которые могли это решение как-то поколебать, на очной ставке не задавалось.

Джавабу увели, мне здесь же, в комнате допросов, предъявили Постановление на арест по странному по сути своей обвинению – получение векселей по фальшивой доверенности на сумму 7 миллиардов рублей.

Ну, во-первых, на первом же допросе выяснилось, что я никаких ни от кого векселей не получал.

Во-вторых, для получения чего либо, в том числе и чьих-то векселей никакой, тем более фальшивой, доверенности мне не нужно, как руководитель я работал без доверенности.

И в-третьих, если я давал кому-то доверенность, значит подписывал ее, а подписанная мною, как руководителем, доверенность уже не может быть фальшивой.

С какой стороны не взгляни, видно, что обвинения высосаны из пальца, или из чего там еще их высасывают. Таким способом можно ведь обвинить любого человека в чем угодно и посадить. Зашел человек, к примеру, в магазин, а вечером магазин этот ограбили. Но ты же там был – заявит следователь, составит постановление на арест, и арестуют. Прокурорам, видимо, безразлично, за что арестовать, лишь бы арестовать. Для расследования. На любой, предписанный следователем срок – сколько то следствие длится будет… А окажешься не виновным, ну что ж, выпустим, подумаешь, проблема. Не впервой.

Следователь быстро передал полагающиеся документы на мой арест дежурному по ИВС и исчез. Как будто никого, никогда рядом со мной и не было.

Тяжелая дверь предварительной камеры захлопнулась…

* * *

В Харьков приехали ранним утром. Перед нами, не видевшими «живой» войны, предстала картина страшная, пугающая.

Вокзал разрушен полностью. Но мусора и грязи нет, везде прибрано, вымыто. Пассажиров много, сидят прямо на чемоданах – скамеек на вокзале нет. Вокруг вокзала сплошные разрушения, на привокзальной площади сохранились воронки от бомб и снарядов. Вид города был ужасным. На стенах разрушенных домов сохранились полустертые, задымленные надписи на немецком языке, эти надписи почему-то пугали больше всего, наводили оцепеняющий страх.

За нами прибыла тяжелая, на резиновом ходу, телега, запряженная в пару лошадей. Мы проехали от вокзала до Главного штаба, это почти через весь город, и не увидели ни одного, хоть сколько-нибудь уцелевшего дома. Сплошные разрушения. Пустой, сожженный город поражал безлюдьем, неестественной для большого города тишиной. Резиновые колеса мягко катили по разбитой мостовой, телега так же бесшумно подпрыгивала на ямах и рытвинах, и эта «вселенская» тишина пугала нас, пацанов, до звона в ушах.

Наконец, доехали до Главного штаба.

Нас разместили в каком-то полуподвальном помещении, отец ушел устраивать дела, а мы, сложив чемоданы и тюки в небольшой полутемной комнатушке, пошли побродить по городу.

С наступлением дня город потихоньку оживал, в ларьках торговали патокой, как в Курганских бочках мороженым. Видно патока в те голодные годы являлась лакомством и скрашивала быт местных пацанов. Патоку покупали. Мы тоже купили попробовать. Тягучая светло-коричневая масса оказалась приторной и не вкусной. Торговали и жмыхом, это отходы переработки подсолнечных семян, твердые, но рыхлые спрессованные круги, от такого круга отламывали небольшие кусочки и сосали во рту, не так вкусно, как сытно.

На улицах появились куда-то спешащие угрюмые люди. Ни на кого не глядя, они быстро проходили или собирались небольшими кучками на трамвайных остановках, молча ожидая нечастых трамваев.

На улицах в полуподвальных или подвальных приспособленных помещениях открывались магазины с полупустыми полками, около них тихо собирались люди, ожидая, видимо, привоза продуктов. А над этими полуподвалами громоздились разрушенные или полуразрушенные стены с пустующими оконными глазницами заселенных когда-то домов.

Мы зашли в середину меж разрушенных стен одного такого дома, как бы во внутрь его. Зрелище было мрачным, провалы дома снизу казались заброшенными катакомбами, кое-где на стенах висели чудом уцелевшие картины, фотографии, а в самом верху, на сохранившемся уступе перекрытия, стояло абсолютно целое, темно-синего цвета пианино, на ветру полоскалась прижатая крышкой этого пианино кружевная салфетка.

От этого уцелевшего пианино, от развевающейся салфетки повеяло «потусторонним» холодом, нам стало по-настоящему страшно, мы быстро ушли и больше в такие дома не заходили.

Шел март 1946 года, война еще крепко сидела в украинских городах и селах, напоминая о себе неубранным мусором развалин и разрушений, грозно нависшими над оживающими улицами пустыми глазницами окон уцелевших стен когда-то живых и шумных домов, высокими печными трубами на пожарищах украинских сел и деревень, во множестве раскинутых среди пустынных, с вырубленными деревьями и садами, а потому далеко просматриваемых, израненных и опаленных плодородных украинских полей. Такие картины мы во множестве наблюдали из окон вагона, проезжая по богатой, но сожженной, разграбленной Украине.

Вернулся отец. Проездные и другие необходимые документы были оформлены и вечером мы отъезжали от остатков Харьковского вокзала, поездом Харьков – Балаклея, к месту службы отца.

24

Я остался один. В пустой небольшой, видимо предварительной или приемной, камере размером полтора на полтора метра, высокая, метров до двух с половиной, без окон, голые стены, сесть некуда, нет ни скамеек, ни лежаков, только стоять и ждать, когда вызовут и уведут в отведенную тебе тюремную камеру.

Дежурным пока некогда – суббота, начальство отдыхает, дежурные уютно сидят за квадратным столом. Жаркая, с шумом и веселым смехом, азартная битва на картах. Не будут же они, право, при такой занятости заниматься одним «арестантом», «вот погоди, к вечеру соберут по городу всех попавших в этот день нарушителей, тогда и займемся всеми, и разместим по первому разряду, места есть, слава богу, здесь не тюрьма, где арестантов по пять-шесть человек на место. У нас «ИВС» – Изолятор временного содержания – отсюда можно еще и выйти, если не через три дня, то через десять, больше десяти здесь, у нас, не держат, а там или домой, если поймут, что не виновен, или в тюрьму, в Следственный изолятор, СИЗО, там можно сидеть долго, не только до конца следствия, но и до суда».