Донос

Но суды перегружены, пока дойдет очередь до тебя, могут пройти не месяцы – годы. Правда, если суд признает тебя виновным – годы отсидки в Изоляторе тебе пойдут в зачет, но если тебе дадут меньше, чем уже отсидел, или суд признает и вовсе невиновным, что ж, не повезло, будет впредь пострадавшему уроком – не садись, брат не в свои сани, берегись по жизни, осматривайся, не попадай по-глупому под горячую руку. Или – не под ту руку.

Наконец пришли за мной, провели в комнату досмотра, обыскали, отобрали поясной ремень, шнурки всякие, с обуви и с одежды, приказали раздеться догола, ощупали и осмотрели все, заглянули во все отверстия, включая заднее, тщательно прощупали одежду, содержимое карманов сгребли в один пакет, на деньги и часы составили опись, дали подписать – «одеваться и за мной».

Первое ощущение в камере – это никаких ощущений. Общая предварительная камера. Довольно большая комната, примерно четыре на четыре метра, окон нет, только вверху небольшая отдушина, закрытая снаружи металлическим листом. Большую часть площади занимают сплошные деревянные нары, как полати в деревенской избе, только на уровне пола, ну, может, чуть выше, на полметра. На этих нарах-полатях и сидят, и едят и спят вповалку, не раздеваясь, все вместе, рядком. Бывает и в два ряда, если насобирают много людей. Но день на день не приходится, в субботу и воскресение, в мой день рождения, задержанных было немного, все уместились в один ряд.

В углу напротив нар – «параша» и умывальник. Небольшое свободное пространство вдоль нар, около полутора метров шириной. По этой дорожке я и вышагивал всю первую ночь, ошеломленный происшедшим.

В голове шумело, спутанные мысли лезли в голову и били по мозгам, словно молот по наковальне. По ушам чувствую, что поднялось давление, начинают мелко дрожать мышцы левого предплечья, губы задеревенели, стали словно чужими. Такое бывает, когда очень замерзнешь, или когда чем-то обижен. Или перед сердечным приступом. Да, давление запредельное. Надо бы вызвать врача, но кто скажет, какое сейчас время? День, ночь, вечер? Попал я в камеру около семнадцати, сколько же здесь нахожусь? Ужин подавали около шести, я не брал, не до еды, чашки забрали через полчаса, час-два проговорили, знакомившись, что делать, жив не жив, а общаться надо, потом приводили новых людей и тоже – знакомства, разговоры – это, возможно, еще два-три часа, хожу я со своими бессвязными мыслями – ну пусть два часа, сколько же получается – нет, это абсурд, так время не высчитаешь, может, спросить в окно? Что в двери, с круглым, аккуратным таким «глазком», как же оно, окно-то, называется, да, может, постучать в «кормушку»? Черт его знает, можно ли – изучи сперва порядки и законы тюремные, как бы не попасть впросак, слышал раньше, или читал где-то, что за нарушение одного страдает вся камера, еще виноватым окажешься, ладно, доживем до утра, если легче не станет, спрошу у сидящего здесь ветерана, он здесь по его же словам, давно уже постоянный клиент, все знает, спрошу – как здесь вызывают врачей.

Может, уснуть? На нарах свободно, вечером привели человек пять, так что все разместились в один ряд, на голых нарах вповалку, кто на чем, на пиджачке, там, на рубашке, кого в чем взяли, под голову кулак.

Все молодые, пацаны просто! Во сне кто-то храпит, кто-то стонет, вскрикивает, с кем-то разговаривают.

Нет, уснуть не смогу с такими тяжелыми мыслями.

В камере есть старик, ему пятьдесят два года, а выглядит на все семьдесят. По его собственным словам гость он здесь частый, порядки знает, может помочь. Попадается он на мелких кражах, на вокзалах и пристанях, и даже показалось мне, что попадается специально, по-быстрому, после выхода из тюрьмы снова что-нибудь натворит, мелкое, его и забирают снова. Тюрьма для него, что дом родной – здесь и кормят и крыша, хоть и такая, а все же в доме, не под открытым небом. Человек тихий, не бузит, дежурные его знают и относятся к нему снисходительно, по крайней мере на второй день, когда курево у всех кончилось, он выпросил у дежурной какие-то окурки, из табака свернули цигарку и все понемногу покурили. Открыто порадовались, когда я от своей «доли» отказался, сказав, что не курю, даже как-то общительней со мной стали. Но это завтра, а сегодня голова разламывается не так от боли, как от несчастных, запутанных мыслей.

«Что же произошло, как же это могло случиться, кому все это надо, кто заинтересован в этой моей изоляции? Зачем я ехал сам, на своей машине, опер же недвусмысленно намекнул – могут закрыть. Да не намекнул – прямо сказал! Но Катков, он же сам, при людях заявил – не волнуйтесь, с вами только побеседуют, завтра вы вернетесь – и потом, перед самым отъездом, он сел в машину и еще раз все это повторил. «Я лично говорил со следователем, он подтвердил, что вы вернетесь». Что же это за люди такие, для чего, чтобы не сбежал? Так они же юристы, психологи, неужели не видно, способен человек сбежать или с ним можно работать на доверии? А ведь уехать я мог спокойно, предписаний у меня никаких не было, имеются постоянные, годовые, визы в США и Панаму – да после первого же вторжения в офис я спокойно мог уехать и «ищи ветра в поле»! Но мог ли я, по натуре своей, по совести, уехать, когда над Компанией, над семьей нависла такая угроза? Компания семейная, забрать без меня могли любого – жену, сына. И что, я бы прятался за границей и ждал, что с ними будет? Кошмар какой-то. Нет, значит они не психологи, значит не познали они человеческий материал, да и способны ли познать? Боже мой, более сорока лет добывал стране Золото, Платину, Алмазы. Работал и с «органами», и с контролем, каких только проверок не пережил, каких чудес не видел! Кроме самых высших характеристик и похвальных заключений по тем самым проверкам никогда никаких замечаний не получал. И вот, нате вам – тюрьма. Поистине – ни от чего не зарекайся! Но что же делать, как там дома, знают ли? Нет конечно, я еще мог до дома не доехать, еще ждут, надеются, что вот, скоро приедет, где-то уже на подъезде, пока все в напряжении конечно, но еще без паники, без удара. Завтра начнется беготня, звонки, розыск, нет, не завтра, завтра воскресение, все на них обрушится в понедельник. Но сообщат же, наверное, должны сообщить, обязаны, по закону обязаны… Ах, кто их там знает, что и кто там обязан, начнут палки ставить в наши колеса. Да нет, не должны, люди же, россияне, православные, должны же семье сообщить, где их отец. Они ведь за меня теперь отвечают, раз «взяли». Впрочем, что ты так волнуешься, в понедельник придет следователь, вот и спросим, сообщили семье или еще нет. В понедельник уж наверняка сообщат, рабочий же день. Господи, за что мне все это!»

Во сне захрипел старик, вскрикнул что-то, повернулся, заснул ненадолго, вдруг закричал снова и сел, еще не проснувшись. Спал он как бы отдельно, в углу, у стены, около него было пусто, зазор места на два. Он сидел какое-то время с закрытыми глазами, охнул негромко и проснулся.

– Ты чего это, парень, не спишь? Брось ты изводиться, так ведь и чокнутся можно, полежи, может, уснешь, постарайся уснуть.

– Спи, спи, я лягу, вот похожу еще и лягу.

– Да ты и так небось много километров находил, сердце-то не выдержит, ложись, говорю, не гневи бога.

– Спи, старик, сейчас лягу.

Старик сходил на парашу, охнул, снова залез на нары, на обжитое место, вскоре уснул.

Ноги у меня действительно гудели, я сел на краешек нар, посидел, почувствовал дремоту, лег, задремал было, кто-то тяжело поднялся к параше, осторожно вернулся на нары, залег, я снова углубился в свои раздумья и незаметно уснул. Но и во сне звучало – «как же так, как же это так»?

– отчаяние, безнадежность, безысходность. И ничего изменить нельзя, ничего предпринять нельзя, никому ничего сообщить нельзя, ничего нельзя, только вот ходить и ходить по этой узкой дорожке вдоль нар – семь шагов туда, семь шагов обратно, от стены до стены, туда – обратно, туда – обратно, о боже, чем занять этот воспаленный мозг!? Ты же спишь, так спи! Не считай свои шаги, забудься, усни, не думай.

Сон в тюрьме – благо.

* * *

В Балаклее отец служил в особом местном стрелковом батальоне – ОМСБ – здесь батальон дислоцировался по окончании войны. Отец служил заместителем командира батальона по политчасти, в звании капитана. Начав войну рядовым, закончил он ее капитаном и руководство назначило его вот на такую ответственную по тем временам должность.

Балаклея оказался удивительно красивым городом, шикарный, старой готической архитектуры благоустроенный центр и одноэтажные окраины, в основном, как сейчас говорят, «частный сектор». Этот частный сектор был особенно красив и зелен – фруктовые сады, богатые и довольно обширные обустроенные огороды, в каждом огороде – колодец с водой, для поливки и других хозяйственных нужд. Весной весь город благоухал пахучим разноцветьем богатых садов.

Что удивительно, город не очень разрушен, хотя переходил «из рук в руки» в длительных, кровопролитных боях по нескольку раз. Подвалы многих домов замурованы наглухо. Как оказалось, в подвалах этих замурованы немецкие трупы – хоронить их некогда было в горячее военное время, их просто собирали, сваливали в подвалы и замуровывали. В окрестных лесах, в обвалившихся окопах лежали во многих местах не захороненными и русские военные, в основном солдаты, ефрейторы, сержанты. Лежали с оружием, с винтовками, еще не пришло время собрать и захоронить всех.

Летом 1946 года было массовое захоронение в братские могилы наших, погибших во время «балаклейских» боев, воинов. Все это было обставлено очень торжественно. Вырыли широкие котлованы, глубиной более двух метров – из-за большого количества гробы пришлось ставит в два слоя, выставлялись вначале нижний слой, на них еще один ряд гробов, иначе не удалось бы разместить все захоронения.

Всех найденных по лесам погибших воинов уложили в новые гробы, свозили все эти гробы в одно место при въезде в город, и оттуда шло торжественное шествие к месту захоронения. Очень нас, жителей Сибири, удивило церковное крестное сопровождение этой процессии. Мы ведь никогда не видели и не слышали церковную службу.