Допельдон, или О чем думает мужчина?

Мы не могли отказаться. Нам это не позволяла наша честь. Тогда это слово еще чего-то значило. И мы вышли вчетвером против толпы. Как сейчас помню, они шли валом. Перепрыгивали через забор, один ряд за другим, и сходу врезались в драку. Они били нас, мы им отвечали.

Мне тогда «опустили» почки, но это была такая ерунда…

Никто из нас не упал, не встал на колени. И это было круто.

Мы дрались так, что под конец, так и не добившись от нас признания своего поражения, наши враги пожали нам руки, и мы разошлись, договорившись, что теперь можем ходить друг к другу на дискотеки безбоязненно.

Неизвестно чем бы закончились наши похождения.

«Любера» заметили нас, и вот-вот должна была состояться встреча с одним из лидеров, но…

Мне пришла повестка из военкомата.

Родители устроили пышные проводы, я пригласил на них всех своих сотоварищей, и мы все вместе сидели в квартире у соседки, тети Лиды, и смотрели первый американский боевик на первом в нашем селе видеомагнитофоне. Это был «Коммандо» со Шварценеггером.

А рядом со мной сидела девчонка из Малаховки. И это тоже было круто.

Я даю себе твердый зарок, что на пересылке обязательно попрошусь в десант или, на крайний случай, в пограничные войска, но …

* * *

Плохое зрение ставит крест на моей мечте, и я попадаю сначала в сержантскую школу, а через полгода, получив звание «младшего сержанта», в белорусские леса, на секретную «радиоточку» ракетных войск стратегического назначения.

Дембеля, сменявшие нас, кричали нам вслед:

— Вешайтесь, салаги!

Наша точка считалась самой неуставной во всем округе. Я был сержантом, и меня, в общем-то, не трогали. А вот рядовым доставалось. Каждую ночь старики их поднимали и учили жизни.

А я лежал, слушал эти крики и думал, что могу сделать?

Я не мог вот так безучастно лежать и смотреть в потолок. Нет, конечно, я мог встать рядом с ними. Начать драться. Но в корне ведь ситуацию было не переломить.

Я думал, думал и, наконец, придумал. Я взял и написал статью в окружную военную газету. Я написал обо всем, что увидел. О дедовщине, о том, что офицеры сами поддерживают такую систему, о воровстве и очковтирательстве.

И надо же, эту статью напечатали. Она естественно вызвала резонанс. Приехала проверка. Полетели погоны.

У меня возникли большие проблемы с начальством. Кому же охота, когда сор из избы выносят!

Один из прапоров науськал старослужащих, что я — «стукач», и меня надо за это наказать. Стукач — это было самое страшное слово в Советском Союзе. Это клеймо на всю жизнь. Но тогда еще существовала такая организация как «комсомол». И я собираю всех на комсомольское собрание. Я говорю всем, что не согласен с таким определением. «Стукач» — это тот, кто нашептывает на ушко, а я сказал о наших проблемах открыто, я подписался под своими словами и готов за свои слова драться.

Готов, так дерись. И я дерусь. Дерусь ни один раз.

Не побеждаю, нет. У меня от тех драк остался шрам на руке от ножа. Но доказываю, что готов драться за свои слова. И меня начинаю уважать.

Вскоре из подручных средств я устраиваю в казарме тренажерный зал и продолжаю по своей зеленой тетрадке накачивать мускулы и разучивать замысловатые танцы китайских мастеров. «Длинный кулак», «Восточный кулак», «Стиль богомола», «Таньцзицуань», пьяный стиль.

Сначала все просто смотрят за моими чудачествами, а потом постепенно втягиваются в занятие спортом, и жизнь как-то налаживается.

По крайней мере, старослужащие больше не поднимают молодых ночью…

А когда увольнялся прапорщик со странной фамилией Чуй, он даже поблагодарил меня за все, что я сделал. Правда, сделал он это как-то странно. Перехватил возле машины, которая должна была отвезти меня на вокзал, сжал своими пассатижами мою кисть и коротко бросил.

— Спасибо тебе, гвардии сержант. И держись там!

* * *

Мне кажется это странным. Где там? Впереди ведь меня ждет гражданка. Это здесь им в лесу придется держаться.

В общем, я тогда не понял прапорщика.

Полтора года в глуши сделали из меня почти отшельника…

После демобилизации я даже не знал, как переходить улицу в городе. Но это еще полбеды. Выйдя за ворота части, я даже не догадывался, что призывался в одной стране, а вот демобилизовался совершенно в другой.

Я еду в Минск, в ту самую окружную военную газету, которая напечатала мои статьи, чтобы получить рекомендацию для поступления в МГУ, на журфак. И мне дают эту рекомендацию. Дают с искренними напутствиями, что сейчас, когда в стране начались такие глобальные изменения, ну там перестройка и демократия, ей, стране, как никогда будут нужны такие принципиальные и смелые журналисты, как я…

Какие изменения? Какая демократия? Для меня это пустой звук. За то время, пока я провел в белорусском лесу, единственным отголоском всех этих изменений было то, что наши радиостанции выключались на несколько часов, потому что мимо проезжала делегация американских военных.

Ну а в остальном, ведь ничего не изменилось.

Паек и денежное довольствие были те же. И их хватало на удовлетворения всех нехитрых солдатских желаний. Гонорары за мои статьи присылались почтовыми переводами без опозданий. Посылки из дома приходили тоже регулярно.

Вместе со сгущенкой и теплыми носками, родители присылали мне подшивки «Московского комсомольца». Мы всей ротой зачитывали газеты до дыр, и через них узнавали о том, что происходит в стране.

Каждый выходной мы сначала смотрели Кашпировского, а потом скидывались, и дежурный прапор привозил нам из города видеомагнитофон, чтобы крутить нам на нем «Эммануэль», «Рокки» и «Рембо». Мы называли это — «изучение поведения нашего потенциального противника».

И это не казалось нам каким-то страшным или ужасным. Наоборот, еще больше хотелось домой, казалось, что пока вот мы тут сидим в глуши, там происходят какие-то особо важные события, и мы можем не успеть.

* * *

В реальность меня вернули десантники из прославленной липецкой дивизии, которых я встретил на Минском вокзале. Я сидел на скамейке в зале ожидания и ждал поезда.

Их было семеро. Они окружили меня со всех сторон и нависли над моей головой как скалы.

— Привет, земеля?

— Привет.

— Ты кто?

— Человек.

— Где служил?

— РВСН.

Когда эти глыбы нависли надо мной, я, если честно, сначала и не понял, чего они от меня хотят. Поэтому, когда один из них спросил у меня: