Дорога неровная

Это была правда. Почему-то у неё не было такой любви к Павле, как к младшим детям. Может, это все потому, что младшие — истинно Ермолаевы, а Павла — все же Агалакова, хоть и фамилию Егора носит. В ней Ефимовна видела отсветы своей прошлой вдовьей жизни, порой даже казалось, что в прямом немигающем взгляде старшей дочери мелькало что-то суровое и непримиримое, как в глазах старой Лукерьи, которая прокляла до седьмого колена весь род Фёдора, своего сына, и Павла в том ряду — вторая. А может, возникла неприязнь к дочери оттого, что, глядя, как охотно беседуют Павлушка с Егором, вдруг шевельнулась в душе глупая ревность: а уж не полюбилась ли девчонка Егору, ведь чужой он ей, не отец родной, а девка вон как вымахала. Хоть бледная да худая, так ведь не это главное для мужика. В Юговцах соседскую девчонку в богатый дом отдали четырнадцати лет, потому что в её семье вслед за ней росло еще трое девчонок. И такая это была вредная мысль, что Ефимовна целую неделю ходила как шальная, приглядываясь к мужу и старшей дочери. А они, ничего не подозревая, всё так же беседовали, всё так же гуляли вместе вечерами.

Ефимовна не способна была понять, что Егору и Павле просто интересно было общаться друг с другом, и душевная близость у них особенно упрочилась после ухода Егора из милиции. У него стало больше времени, потому газеты стал ежедневно читать, думать больше и вспоминать о прошедшей жизни чаще. И главной его собеседницей, как-то так получилось, стала Павлушка, хотя им должен быть сын Васька. Но Василий, единственный сын, их, ермолаевский, первенец, был любимцем Ефимовны, и рос под материнским крылом вольно, не прикипая сердцем к отцу: ну, есть отец, и хорошо, обязан семью содержать, а остальное Ваську не интересовало. Потому день-деньской носился по улицам с друзьями: то мяч тряпичный гонял, то на рыбалку на Туру бегал, а домашнюю работу делали «бабы», то есть мать да Панька.

В разговорах с падчерицей Егор находил отдых своей душе, потому что не возникало того у него с Валентиной, которая была доброй, честной, привязанной к нему и детям, женщиной, однако, ничто, кроме семьи, её не интересовало. Ум Валентины был однобоким — практичным и быстрым, когда дело касалось семьи, но неразвитым в отношении политики, книг, культуры, всего того, чего лишился Егор, уйдя из милиции. Она не понимала, что Егор привык общаться с людьми, привык быть на виду, быть в курсе городских дел. Ему хотелось знать, как живет страна, за благополучие которой он проливал кровь в партизанском отряде, воюя с белой армией, а потом гоняясь по тайге за бандитами. Он, конечно, любил Валентину, знал, что в его отсутствие дом и дети в порядке. Валентина для него была, в первую очередь, желанной женщиной, а потом уж товарищем и собеседником. Впрочем, когда служил в милиции, у него никогда не было времени для бесед с женой. Ушел оттуда — все равно разговор не получался, потому что Валентина больше судачила о соседях, Егор же «перемывать» соседские кости не желал.

Егор любил Павлу искренней отцовской любовью, гордясь её успехами в школе, и ему никогда даже в голову не приходила мысль увидеть в ней женщину, она была его дочерью по духу, а это иногда связывает крепче кровных уз. Вот этого Ефимовна и не могла понять, считая, что долгое общение неродных друг другу мужчины и женщины, пусть даже у них огромная разница в возрасте, может привести к одному — к постели. Потому-то Ефимовна часто украдкой окидывала придирчивым взглядом дочь: не растет ли у неё живот. И лишь воспоминание о том, как повел себя Егор после скандала, учиненного женой в милиции, когда, обезумев от ревности, она чуть не ослепила табаком Нюрку Горемыкину, и семья едва не распалась, удерживала от выяснения отношений с мужем. И когда Ефимовна возвращалась домой от Урбанского, эта вредная и никчемная мысль снова возникла в голове.

— Господи сусе, — закрестилась истово Ефимовна. — Оборони ты меня от злых помыслов, дочь ведь она мне!

Коренастый широкоскулый Иван Копаев был совершенно безразличен Павле. Зато не безразлична она была Копаеву.

Павла пришла в педагогическое училище, когда там уже начались занятия. Урбанский сдержал свое слово: помог перейти ей в школу имени Серова, где практиковалась учеба в ударных группах, в которых учебный план двух лет проходили за один год. Учителя старой школы роптали на ежегодные нововведения: школы то объединялись, то разъединялись на женские и мужские; менялись постоянно и учебные программы — то их растягивали, то сжимали, но учить детей старались добротно.

Павла была девушкой тихой и спокойной, училась хорошо, знания имела прочные, потому в конце первого года учебы в школе Серова её к себе неожиданно вызвал директор школы Павел Иванович Сырнев, старый друг Урбанского, и сказал:

— Меня переводят в педучилище директором. Там занятия уже начались, но если хочешь, я устрою тебя туда — все равно там сейчас школьный курс проходят. Поговори с матерью об этом. Зато после окончания училища получишь диплом, начнешь работать, вот и помощь семье, а учителя сейчас очень нужны.

— Но ведь у меня нет семилетнего образования, — тихо возразила Павла, к тому же учительство девушку не прельщало.

— Ничего страшного, — успокоил ее Сырнев, — сдашь экстерном экзамены, получишь справку, что учебный курс прошла, вот и можно будет подать документы в училище. И не бойся ничего, ведь я там буду директором.

Ефимовна, узнав о предложении Сырнева, дала, скрепя сердце, согласие на дальнейшую учебу старшей дочери: в глубине души она все-таки уважала грамотных людей, особенно учителей. Так вот Павла и оказалась в педучилище.

Павла держалась особняком от сокурсников, которые давно уже не только перезнакомились, но и подружились. На молчаливую новенькую никто и внимания не обращал, тем более что та и сама не стремилась к дружбе. Павла была одета хуже своих сокурсниц, но держалась с достоинством. На занятиях никогда вперед не выскакивала, сидела молча, распахнув серо-голубые, редко мигающие глаза, и отвечала только на вопросы преподавателей. Красавицей ее нельзя было назвать: худенькая, на лоб спадает прядь прямых, почти черных волос, на мрачном горбоносом лице улыбка — редкая гостья. Но что-то тянуло к ней Ивана.

О симпатии к девушке Иван поведал другу Андрошке Соколову и спросил, зная, что приятель-горожанин сведущ в амурных делах, как половчее рассказать Павле о своих чувствах. Андрон рассмеялся:

— Тю! Нашел о чем думать! Да я тебе порошок дам, он не простой, в конфетке. Угости ее интересной конфеткой, и сама к тебе прибежит.

— Как это — прибежит, если она и смотреть на меня не хочет? — усомнился Иван. Он знал, что деревенские девчата поили чем-то парней, чтобы приворожить к себе, но чтобы парни это делали — такого Иван и не слыхивал. К тому же Тюмень — не деревня.

— Да очень просто: захочет мужика. Ты ей свидание назначь поближе к чердаку, на верхней лестничной площадке, ну и угости там конфеткой, вот и будет всё в ажуре.

— Зачем её вести к чердаку? — не понял Иван.

— Тю! Бестолковый ты, Ванька, деревня, одним словом! Ты что, ничего не знаешь про чердак? — воззрился на него Андрошка.

Иван пожал плечами.

— Пошли! — приятель зашагал вверх по лестнице на последнюю тупиковую площадку, откуда на чердак вела железная и гулкая, как корабельный трап, лесенка, которая была очень хорошо знакома Ивану: он там часто курил, скрываясь от занятий. Копаев учился плохо и без всякого желания: неохота ему в деревне жить, вот и попросил в райкоме комсомола путевку куда-нибудь на учебу. Его послали в Тюменское педучилище, потому что всюду нужны учителя. И хотя он должен был после учебы вернуться в свой район, Иван рассудил, что лучше в деревне детишек учить, чем в земле ковыряться.

— Пошли, — скомандовал опять Андрон и застучал башмаками по железу вверх. Копаев полез следом.

Чердачный люк открылся легко, оказалось, что замок — совсем нарошный, дужка просто примыкалась к замку. Парни поднялись в чердачный сумрак, весь пронизанный солнечными столбами от слуховых оконцев. Там было тихо и тепло от печных труб и крыши, нагретой осенним, однако, жарким, солнцем.

Андрон уверенно шел по чердаку, перепрыгивая бревенчатые стяжки стропил, в самый дальний угол, где двумя фанерными листами был отгорожен закуток. Он поманил за собой Ивана и нырнул за листы.