Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник)

– Скажите на милость, шесть пальчиков! – поражается Виктория Ивановна и, спохватившись, спешит к плите, где, может быть, пригорает «гусарская печень»…

– Вот что я вам скажу! – И Стэфа отчеканивает раздельно, упираясь пальцами в круглый стол и покачиваясь в такт своим слезам: – Сейчас… Я… Иду… К нему… К Горохову. Вот!

– И что ты ему скажешь?

– Что я ему скажу? Скажу: «Не-хо-ро-шо!» – Немного!

– Могу сказать и больше, – продолжает Стэфа. – По арифметике, скажу, мы вас ни о чем не просили, так? Так. Мы ее еще в младших классах проходили и теперь сами повторили. А по геометрии и алгебре с нами никто не занимался, так? Что же нам – пропадать? Так? Вот что я ему скажу!

– Очень грубо! – сердится Маня. – Грубо и неблагодарно. Он нас пожалел – он дал нам задачи по геометрии.

Он многим для нас рискнул! А мы…

Но Стэфа упрямо перебивает ее:

– Нет, я с ним еще о другом поговорю, с Гороховым! Хорошо, скажу, не давайте нам задач по алгебре – ну и что получится? Почти весь класс провалится, так? И тогда, тогда станет ясно, что с геометрией дело было нечисто. Кто-то дал нам задачи – мы и решили. А по алгебре мы задач не получили – ну и утонули, как котята в помойном ведре! Так?

Позабыв всякую осторожность, мы все в запальчивости кричим друг на друга не хуже, чем Стэфка.

Она продолжает вопить:

– Вы как хотите. А я сейчас пойду к Горохову.

– Нет! – останавливает ее Маня. – Нельзя тебе одной идти. Если дело раскроется, скажут: «Какие нахалы эти поляки!»

– Пусть со мной Саша пойдет, – предлагает Стэфа.

– Еще того не легче! – недовольна Маня. – Скажут: «Это все поляки и евреи воду мутят!» Пусть с вами идет кто-нибудь из русских девочек…

– Я! – вызывается Люся.

Уговариваемся: пойдем в пять часов. До тех пор, говорит Маня, у Горохова побывает врач. Еще условливаемся: к четырем часам я зайду за Стэфкой, потом мы вместе с нею забежим за Люсей. И тогда все втроем на Шопеновскую улицу: к Горохову.

В общем, «штучка», придуманная Маней, состояла в том, что Горохов дал ей экзаменационные задачи по геометрии. Она передала их нам, а мы – руководителям всех групп для отстающих.

Эти задачи руководители дали своим ученицам в числе многих других задач – не говоря, конечно, что именно эти задачи будут на экзамене! – чтобы они решили их, разобрали по косточкам, объяснили как можно лучше.

Вот почему Маня не взяла на себя заниматься ни с одной из групп. Этим она оберегала не себя, а Горохова. Ведь если бы эта затея провалилась, если бы начальство дозналось, что мы от кого-то получили экзаменационные задачи, а с отстающими занималась бы и Маня, – сразу стало бы ясно, от кого мы их получили. Именно оберегая Горохова, Маня осталась по виду далека от придуманной ею «штучки».

Дома обедаю, рассказываю маме и папе вкратце, что над нашим классом нависла беда и что мы с Люсей и Стэфкой идем к Горохову выручать класс, добывать задачи. Конечно, мама, по своему обыкновению, делает все возможное для того, чтобы придать мне «приличный вид»: пришивает мне беленький воротничок, заставляет меня надеть новые туфли и – господи, за что мне такая мука?! – лайковые перчатки. С ума сойти, честное слово!

– Мамочка, – пытаюсь я отвертеться от перчаток, – времени у меня в обрез, я уж перчатки по дороге надену, на улице.

– Обещай мне, что наденешь. Обещай!

– Если не надену, пусть шакалы гложут мои кости! Пусть орлы склюнут все пуговицы с моих ботинок! Клянусь…

– «Нет, Шуйский, не клянись!» Сделай мне удовольствие, – просит мама ласковым-ласковым голосом, – надень перчатки сейчас, а то забудешь… По крайней мере, я буду знать, что ты пошла на улицу, как приличная девочка, в перчатках.

Нечего делать – надеваю… Окаянные перчатки, сколько я еще намучаюсь с ними в этот злосчастный день!

Иду сперва за Стэфкой.

Вхожу в квартиру с вывеской на дверях:

ПОРТНОЙ

ВОЕННЫЙ И ШТАТСКИЙ

АНТОН БОГУШЕВИЧ

В первой комнате сам Богушевич, громадный, громкоголосый, как Стэфка, кроит что-то из разложенной на столе материи.

На поклон мой он не отвечает, но молча смотрит на меня выжидающим взглядом.

Хочу пройти дальше, в следующую комнату.

– Вам, паненка, кого надо?

Не узнает он меня, что ли?

– Мне – Стэфу… – отвечаю я очень растерянно.

– Стэфании нет дома.

В ту же минуту кто-то отчаянным, дробным громом стучит изнутри в запертую дверь Стэфкиной комнаты.

– Не верь ему, Саша! – кричит голос Стэфки. – Я здесь. Он меня запер! Не велит мне идти с вами…

– Запер я ее. Да… – мрачно подтверждает Богушевич, с ожесточением кроя ножницами материю. – Я с себя жилы зачем тягну? Я с себя жилы тягну, чтобы дочка институт скончила, образованная была. А она вот что выдумала!.. И зачем тебе это надо? – кричит он, укоризненно кивая в сторону запертой двери. – Ты же ж сама эту матэматику хорошо знаешь!

– Да-а-а! – всхлипывает за дверью Стэфа. – Я выдержу, а подруги мои пусть пропадают, да?

– Ну, как себе хочешь… – притворно спокойно говорит Богушевич. – А я пойду к вашему директору, все ему расскажу.

– Кого ты накажешь? Себя самого! – кричит Стэфа. – Ну, донесешь ты директору, он меня из института выгонит! И останусь я необразованная!

– Все равно пойду! – упрямо повторяет Богушевич, наклоняя голову, как бык, собирающийся бодаться. – Вот сейчас надену пальто и пойду к директору!

– Татусь! – Стэфка с силой стучит в дверь. – Если ты донесешь директору, я повешусь! Як бога кохам, повешусь! Вот здесь, в моей комнате, сниму с крюка лампу и вместо нее повешусь!

Богушевич смотрит на меня огорченными глазами.

– Она может… – шепчет он мне. – Она всякое галганство (окаянство) может… А ваш папаша, паненка, он знает, куда вы идете?

– Конечно, папа знает! – И пускает вас?

– А как же не пустить?

Минуту-другую Богушевич молчит. Потом вздыхает. Потом поворачивает ключ в замке запертой Стэфкиной двери.

Стэфка влетает в комнату такая заплаканная, что у нее не видно глаз. Она бросается на шею отцу – и оба плачут. (Они очень нежные, отец с дочкой, хотя с утра до вечера только и делают, что грызутся и наскакивают друг на друга, как кошка с собакой!)

– Но, но… То иди уже себе! – разрешает Богушевич, утирая большим клетчатым платком свои и Стэфкины слезы. – Иди, наказанье мое!

– Куда я пойду, татусю, старый ты галган (окаянец, разбойник)? Куда я пойду, ведь я два часа сидела запертая и вся распухла от слез! Видишь, татусю, Саша даже новые перчатки надела, чтоб к Горохову идти!