Дороги моря

Я больше не видела ту женщину. Мы с Мораг больше не говорили об этом. Фразу я запоминаю прочно, запоминаю надолго, живое и мертвое во мне не конфликтует.

Я же была влюблена в саму идею жизни, я слушала голоса, я отзывалась каждому из них.

В какой-то из дней я довожу особо нервную особу до слез. Я до сих пор не понимаю, зрело это в Мораг давно или мое представление становится последней каплей.

Так или иначе, мне пять, и Мораг отводит меня в сторону. Кажется, ни до, ни после, я не видела ее такой нежной, такой внимательной. Мораг, мама, она смотрела только на меня, не отводила глаз и вероятно именно этим получила меня в свое безраздельное владение.

– Карли, – детское прозвище вызывало у меня приступы тошноты тогда и вызывает его сейчас, больше никто не зовет меня Карли, – Детка, послушай. Те вещи, которые ты делаешь. Это пугает людей и огорчает их. Мы ведь не хотим никого расстроить, правда, принцесса? – папино прозвище она использует легко, не задумываясь, мне это кажется неправильным, картинка воедино в голове не собирается, но я слишком занята, рассматривая ее лицо, совсем близко, мне хочется нарисовать ее такую, она совсем другая, не снежная королева больше. В ней живет любовь. Всего на секунду. Лицо, каким оно у нее было в тот момент, я помню до сих пор. Мне так хотелось до нее дотронуться. Моя красивая мама, Мораг была ей всего несколько мгновений, фальшь я почувствую гораздо позже, в тот момент я этого просто не хочу, – Все эти разговоры, это не очень похоже на леди, как считаешь? Тем более, если эти люди, о которых ты говоришь, расстраивают других людей.. Наверное, это не очень хорошие люди. Разве тебе так не кажется? Может быть, нам не стоит с ними общаться? Как ты думаешь? Давай сделаем вид, что их здесь нет. Они уйдут, обязательно уйдут, не тронут тебя больше. Ты сделаешь это для мамы, доченька?

Я замираю, очарованная, купаюсь в ее любви, наслаждаюсь каждым вопросом, она ведь спрашивает мое мнение, ей будто действительно важно. Я соглашаюсь. Я киваю послушно, – Конечно, мамочка.

Все, что ты захочешь. Ты только люби меня, люби меня, люби меня, пожалуйста.

Я перестаю отвечать на зов, я замыкаюсь, закрываюсь так глубоко в себе, что не достать, забываю туда дорогу, силой пытаюсь закрыть глазами ладонями и не видеть. Я вижу их все равно. Они смотрят на меня. Они смотрят, смотрят, смотрят, они смотрят сквозь меня, прямо мне в душу, не знают ни пощады, ни прощения. Они обычно не трогают детей, дети – прекрасные, чистые души. Если только не теряют самих себя, и тогда им разрешается абсолютно все. Я расту, я продолжаю молчать, смотреть в сторону. Очень скоро молчание становится уже моей лично ответственностью, моей виной перед ними. Собственное одиночество настигает меня неизбежно и мучает, мучает. Все мое детство – история о том, как я пытаюсь удержать рвущееся наружу, истинное, живое. Как я пытаюсь удержать себя, на рисунках все больше лиц, на рисунках все больше чужого. Они во мне не помещаются, они пытаются влезть мне в голову, услышь нас, услышь нас!

Мораг обещала мне: если ты перестанешь им отзываться, они уйдут. Но я помню, как пустота – лишенное единой личности, распавшееся на части и собранное заново из множества потерянных душ существо, вечно голодное и вечно злое, забирается ко мне под одеяло, как оно тянет из меня все соки, не может остановиться, не хочет остановиться, не знает ни пощады, ни чувства насыщения.

Не все души добры. Особенно, если их не слушать.

Не все матери честны. Особенно, если знают, как заставить ребенка поверить.

Не все маленькие девочки видят фей и единорогов. Некоторые видят монстров.

Меня прорывает снова, это вопрос времени. Ровно в тот момент, когда я понимаю, что она обманула меня – они не уходят. А я потратила столько лет, впустую, напрасно, пытаясь задавить то, что нужно было развивать. Я казалась себе нестерпимо уродливой, а они все пытались влезть ко мне в душу, влезть ко мне в голову, влезть в мое тело, согреться у моего сердца, напитаться моим теплом. Годы сделали меня – беззащитной, а их – беспощадными.

Я часто спрашиваю себя, знала ли Мораг, что именно она со мной делала. Представляла ли, к чему именно это приведет?

Мне до сих пор хочется верить, что это случайность. Что Мораг сама верила в то, что она мне говорила.

Я встряхиваюсь, нахожу себя в Доме на краю света. Мой кофе остыл, мне двадцать восемь, и от моей детской беззащитности осталось чуть.

Я выдыхаю медленно, через нос, отпиваю из чашки, души на улице волнуются, в этот раз – как и во множество предыдущих, я отзываюсь на их зов. Идите с миром. Я здесь. Я помогу вам. Идите с миром.

А девочке, которой я была, которая отчаянно хотела любви от собственной матери, собственных родителей. Девочке, которая закрыла глаза и закрыла себя для мира. Девочке, живущей в своем мире и рисующей в нем окна. Девочке, которая болела и мучилась, мучила себя и мучила окружающих. Девочке, которую мама звала кузнечиком за тонкие ножки, тонкие ручки и слишком высокий рост.

Этой девочке я все прощаю.

Глава 4

День пролетает, заворачивается в круговорот событий и вещей. Дом оживает, со скрипом – просыпается от долгого сна, но оживает неминуемо, нетерпеливо. Его воля к жизни ощутима, он не сопротивляется, дает мне дорогу, пропускает к сердцу – комнате Альбы. И эта новость – не новость вовсе, совершенно сбивает меня с ног. Альбы здесь нет. Альбы действительно нет, ни в ее комнате, ни во дворе, нигде в Доме на краю света. Альбы нет и Альбы больше не будет.

Дом, совершенно живой и одинокий, демонстрирует мне море в расшторенных окнах и чем-то напоминает мне старую и брошенную собаку. Мы возвращаем друг друга к жизни ценой титанических усилий с обеих сторон. Перемываем все, что можно перемыть, раскладываем вещи на новые места, точнее перемываю и раскладываю я, Дом же будто поворачивается ко мне новым, пыльным боком. Мне кажется я почти слышу его довольное урчание. Дом просыпается.

Мы все хотим крошечных вещей. И ему, наверное, было ничуть не менее одиноко, чем мне.

Два одиночества, мы находим друг друга. И становится легче.

Даже если нет больше ее шагов на кухне, Альбе спалось плохо, и она вставала рано, готовила завтраки, хотя ненавидела это делать. Включала музыку и негромко мурлыкала в такт. Но Альбы нет и от тишины мы с Домом почти оглохли.

День, проведенный в работе, берет меня измором, в постель я буквально валюсь, уверенная, что вот теперь – теперь я отключусь и это будет замечательная ночь без сновидений. Я ошибаюсь.

Вокруг стоит такая тишина, не слышно ни звука, ни шага – и мне бы этому обрадоваться, но тишина давит мне на уши и на грудь, лишний раз напоминает мне о том, что это теперь разновидность нормы. Это теперь навсегда. Всегда будет тихо, всегда будет пусто. Я внутренне сжимаюсь, обнимаю себя руками, силясь удержать грудную клетку от разрыва. Давление слишком сильное и мне не хватает воздуха.

Так тихо. Так жутко. Я слышу равномерные «тик-так» часов где-то в гостиной, но едва ли мне это помогает.

Тишина становится моим спутником, куда бы я ни пошла, тотальное одиночество и тотальная же тишина, они ходят за мной, наступают мне на пятки, кусают за лодыжки.

Так будет всегда. Так будет всегда.

Тик.

Альбы нет, на что ты в самом деле рассчитывала? На что ты рассчитывала, приезжая сюда? Найти очередную мертвую женщину? О, безусловно, она не была бы для тебя «очередной». На что ты рассчитывала? Что это эгоистично решит твои проблемы? Ты глупа, Скарлетт. А Альбы здесь нет. Это говорит только о том, что ты снова все делаешь не так.

Тик.

Но голоса и ощущения, темнота и тишина лезут в уши и в рот, пробираются в горло и ниже, ниже, забивая густым черным страхом трахею, спускаются к легким, они теперь будут жить там, сожмут, замажут, вытравят весь воздух.

Я силюсь сделать вдох, разорвать ощущение и черт возьми, это почти смешно.

Вот я, и мне двадцать восемь. Вот я, и я в очередной раз негромко вою в подушку, а паническая атака находит меня посреди ночи.

Тик.

Илая тоже нет, сказать тебе, почему так получается? Илая нет, потому что ты все делаешь не так, ты либо стараешься слишком сильно, либо стараешься недостаточно. Все ускользает из твоих хрупких ручонок: жизни, моменты, люди. Илая нет и больше не будет, ты не нужна Илаю. Но знаешь, что самое отвратительное? Он. О, он нужен тебе до сих пор.