Дорогой длинною

Гришка молчал. Делал вид, что слушает, как орут, размахивая кнутами, извозчики на углу, щурил глаза на солнце. Как в детстве, хотелось плакать, и все силы шли на то, чтобы этого не увидели цыгане.

Глава 9

Июль начался дождями. Жара пропала, словно не было: теперь над Москвой висели серые тучи, и день напролёт то моросило, то крапало, то лило ливнем. Тротуары давно перестали высыхать, сырой воздух лез за воротник, липы и клёны на Тверской стояли поникшие, и даже вездесущие воробьи куда-то попрятались от холодных капель. Москва снова стояла пустая. На обычно шумной и многолюдной Воздвиженке в самый полдень почти никого не было - лишь ругались на углу два мокрых торговца пирогами, да с Моховой неожиданно вывернула пролётка. Илья, в глубокой задумчивости шествующий посередине мостовой, едва успел прыгнуть на тротуар.

– Да чтоб тебя размазало!
– выругался он.

Пролётка с дребезжанием пронеслась вниз по Воздвиженке, резко остановилась у переулка, и из неё выпрыгнула женщина. Быстро оглянувшись, она подобрала подол платья и побежала по лужам через улицу. Илья с удивлением заметил, что женщина бежит к нему. Приблизившись, она нерешительно замерла в двух шагах.

– Что угодно госпоже?
– со всей почтительностью осведомился Илья.

– Смоляко, морэ… - С тёмного, словно сожжённого лица блеснули длинно разрезанные, чёрные глаза.
– Ты… меня не узнаешь?

– Данка?!.
– ахнул он.

Женщина кивнула, грустно улыбнулась. Несколько минут Илья молча разглядывал её.

Как была красавицей, так и осталась, проклятая… И годы её не взяли.

Только ещё лучше стала. Даже и не сразу поймёшь, что цыганка, хоть и чёрная, как головешка. Причёску высокую уложила, платье по моде, а дождя не испугалась. А золота-то на пальцах, отец небесный! А серьги бриллиантовые, а цепочка на шее! Хоть сейчас хватай эту королеву соломенную в охапку да в ломбард неси, на вес сдавай.

– Давно ли в Москве, Смоляко?

– Второй месяц.

– Как наши все?

– А то ты не знаешь?

– Откуда, морэ, откуда?
– Данка снова горько улыбнулась.
– Знаешь ведь…

Я для них вроде как не своя.

– Кто ж тебе виноват?
– резко спросил Илья.
– И жалуешься на что? Ты ведь своего добилась. Настоящая бари раны^[119]– при доме, при золотишке и при жулике своём.

Данка быстро взглянула на него, но ничего не сказала. Её длинные худые пальцы нервно затеребили бархотку на шее. Илья смотрел на эту бархотку с крошечной голубоватой жемчужиной и не мог понять, почему он не уходит.

Других дел нет будто, кроме как с этой потаскухой разговаривать… Хотя, если подумать, чем она потаскуха? Всяк ищет, где лучше. Кто от счастья откажется, если оно само подплыло и в руку ткнулось? А Данка - таборная, у неё хватка мёртвая, своего не упустила. Если бы не Кузьма…

– Мне бы поговорить с тобой, морэ, - наконец сказала Данка.
– Всё-таки столько лет не видались. Хочешь, пойдём ко мне? У меня и вино найдётся.

Илья колебался. Он отчётливо понимал, что, если об этом его гостевании узнает Митро - убьёт на месте. С другой стороны, страшно хотелось посмотреть, как может устроиться в жизни таборная босявка без единого родственника. Да и не похоже, чтобы она от счастья светилась. Неужто поджаривать начало?

– А Навроцкий где?
– осторожно спросил он.

– Боже мой, да откуда я знаю? Четвёртый день не появляется…

Это решило дело.

– Ну, идём, пхэнори. Показывай, как живёшь.

Дом Данки Илья знал: с месяц назад показал Кузьма. Обыкновенный дом с мезонином, скрытый в глубине яблоневого сада, тёмный и неприветливый, Кузьма в сердцах обозвал его "кутузкой". Калитку открыл старик-дворник, покосившийся на спутника хозяйки с крайним недоверием. На крыльцо выбежала молоденькая горничная в сером платье.

– Маша, никого не принимать, - строго сказала Данка.
– Из ломбарда придут - говори, нету дома. Принеси вино в нижнюю гостиную. Придёт барин – скажи ему… Нет, ничего не говори. Пускай. Всё, ступай.

Горничная ушла. Илье пришлось сделать усилие, чтобы закрыть рот. Вон как она научилась… Будто всю жизнь прислуге приказы раздавала.

– Идём, Илья.

В большой гостиной с розовыми обоями и ореховой мебелью Данка указала ему на широкий бархатный диван. Илья как можно уверенней уселся, оглядел комнату.

Чёрт знает что. Паркет, зеркала, хрустали разные… Портрет какой-то на стене в раме болтается. Кого это она, интересно, туда пристроила? Господа - те хоть родню свою на стены лепят, князьёв да графьёв. А Данке кого вешать, если её бабке на ярмарке руку золотили, а дед в это время краденых коней сбывал?

– Мангав, Илья, пи^[120].

Илья отвернулся от портрета и увидел, что горничная ставит на низкий столик поднос с вином. Данка взяла один бокал, улыбнулась:

– Что ты так смотришь? Я семь лет ни с кем по-цыгански не говорила.

– Ну, и не велика печаль, - отозвался он, беря бокал. Вино оказалось хорошим, чуть терпким, согревающим нутро.
– Дай тебе бог ещё сто лет не говорить - зато жить как жила.

– Жить как жила?
– снова горькая улыбка, старившая Данку на несколько лет, тронула её губы.
– Боже сохрани…

– Да что ж тебе не слава богу?
– наполовину искренне, наполовину издевательски поинтересовался Илья, ставя бокал на стол.
– Только не говори, что тебе по ночам во сне наш Кузьма является.

– А… - Данка встала, прошлась по комнате. Остановившись у окна и глядя на серую улицу, вполголоса спросила: - Так ты меня тоже судишь за это?

– Я тебе не судья, - буркнул Илья.
– Всяк живёт как может.

– Не брехай!
– сердито отозвалась она.
– Я понимаю, цыганки злятся - завидуют, наверно, дуры. Знали б они… Но ты-то чего, морэ, ты-то? Ты же знаешь, как у меня всё сложилось!

– Знаю. Потому и говорю.

Данка молчала, стоя у окна и водя пальцем по покрытому каплями стеклу.

Илья вздохнул, опустил голову. Да… Уж кто-кто, а он знал. И разве забудешь ту трижды проклятую свадьбу в таборе? Семнадцать лет прошло - а будто вчера.

– Может, мне из хора уходить не надо было?
– донёсся до Ильи задумчивый голос Данки.
– Да, наверное, зря я ушла. Всё с того и началось. Но очень уж, дуре, в "Яр" хотелось. Вот там-то, думала, настоящие богачи-цыгане, золото горстями меряют… Пожила, присмотрелась - а цыгане-то те же. Публика, правда, почище, миллионщики наезжали чуть не каждую ночь. Деньги, цветы, камни дорогие… Я ведь, Илья, такого сроду не видела, в таборе и сотой доли таких денег в руках не держала! И решила тогда - заживу, как графиня, всем назло заживу! Ко мне ведь купцы именитые ездили, Курицын-миллионер, граф Суровцев чуть не застрелился, замуж звал… Но я не соглашалась, всем отказывала. Думала - что толку одного доить, если десяток можно? Стала деньги собирать, золото откладывала. Цыгане завидовали, а уж цыганки…